— Когда мое наследие будет в безопасности, — говорит Адриана. Фамильяры слушают, они могут расслышать шепот, но не способны взломать личный код. Ирман Лоа достает фляжку и обрызгивает Адриану Корту святой водой.
— Да пребудет благословение святого Иисуса и Марии, Иеронима и Мадонны Непорочной, святого Георгия и святого Себастьяна, Космы и Дамиана и Владыки Кладбищ, святой Варвары и святой Анны с тобой, твоей семьей и всеми твоими делами.
Моту плавно подъезжают к лобби, тихие и аккуратные.
Каблуки Ариэль восхитительны и непрактичны, однако они придают элегантность тому, как она резко бросается в направлении вестибюля. Но Марина в хорошей форме для поверхностницы, она Долгая бегунья, и ей удается схватить Ариэль за локоть.
— Мне это тоже не нравится, но ваша мать приказала…
Рука, захват, рывок — и Марина следует курсом, который по идее должен бы закончиться вывихом или сломанными костями. Вечеринка переворачивается, она оказывается на спине, и дух у нее вышибло от удара о навощенный деревянный пол.
— Когда сможешь сделать такое со мной, возможно, мне и впрямь понадобится телохранитель, — говорит Ариэль и садится в моту, который открылся перед нею, словно разжавшийся кулак.
— И все же это моя работа, — бормочет Марина, когда охранники Корта помогают ей подняться и обрести пол под ногами, но к этому моменту моту уже проехал половину проспекта Кондаковой и превратился в яркий рекламный пузырь, преследуемый бестиарием из аэростатов.
— Привет.
— Привет.
Абена касается руки Лукасинью.
— Какие планы?
— А что?
— Ну, просто мы тут собрались пойти в клуб.
Она могла бы отправить сообщение через Цзиньцзи, но пришла сама, чтобы коснуться его.
— Кто?
— Я, мои абусуа-сестры, Надя и Ксения Воронцовы. Мы встречаемся с ребятами из коллоквиума Зе-Ка. Идешь?
Они глядят на него, одетые в вечерние наряды и яркие туфли, и больше всего на свете ему хочется пойти с ними, быть с Абеной и ждать своего шанса; искупить свою вину, впечатлить ее. Но два образа не покидают его разум: отец и два сопровождающих охранника. Флавия, скорчившаяся среди своих святых, борется за дыхание.
— Не могу. Мне очень надо немного побыть с моей мадриньей.
Вечеринки разлагаются, когда истекает период полураспада. Разговоры утрачивают движущую силу. Темы исчерпываются. Беседы становятся утомительными. Всех, кого должны были обойти, обошли. Случайные связи увенчались успехом или не сложились, и никто уже не слушает музыку. Персонал начинает наводить порядок. Через час начнется вечерняя служба.
Лукас не спешит уходить, зная, что он мешает и его едва терпят, но желая кого-то отблагодарить, кому-то пожать руки, выдать чаевые или премию. Он неизменно ценит хорошую работу и считает, что она должна вознаграждаться.
— Моя майн была в восхищении, — говорит он ресторатору. — Я очень счастлив.
Музыканты упаковывают инструменты. Похоже, они довольны своим выступлением. Лукас благодарит каждого по отдельности; Токинью щедро раздает чаевые. Шепот Жоржи: «На секундочку, если можно».
Одного взгляда Лукаса хватает, чтобы балкон опустел.
— Опять балкон, — замечает Жоржи. Лукас облокачивается на стеклянное ограждение, смотрит вниз, вдоль всей длины квадры Сан-Себастиан. Деньрожденные аэростаты опустили на землю, и ничтожные людишки пытаются укротить летающих богов с помощью веревок и захватов, чтобы сдуть их.
— Спасибо, Жоржи, — говорит Лукас, и его тон убивает всякую насмешку или легкомыслие в голосе Жоржи. Гортань словно ободрана или забита.
— Спасибо, сеньор Корта, — отвечает Жоржи.
— Сеньор… — начинает Лукас. — Ты сделал мою мамайн счастливой. Нет, я не это хотел сказать. Я бухвэджан «Корта Элиу», мне приходится отстаивать нашу стратегию на заседаниях правления. Я зарабатываю на жизнь болтовней — и не могу говорить. У меня была преамбула, Жоржи. С оправданиями и объяснениями. В ней было все про меня.
— Когда у меня немеют пальцы, когда я не могу вспомнить строчку, когда чувствую, что с музыкой во мне что-то не так, я вспоминаю, что нахожусь
