То, что начал, наконец, погружаться в сон, Курт понял, лишь когда проснулся – буквально вывалился в реальность, ощутив всей кожей и каждым нервом чье-то присутствие рядом, успев раскрыть глаза и приподняться до того, как плеча осторожно коснулась рука Нессель.
– Готтер? – выговорил он хрипло со сна, убрав руку из-под подушки, где покоился один из кинжалов. – Что случилось?
– Мне страшно.
Ведьма говорила едва различимым шепотом, и голос дрожал и срывался так же, как этим вечером, когда Курт извлек ее из ледяной воды; по самое лицо Нессель завернулась в одеяло, сгорбившись, точно на ее плечи кто-то навесил огромный и тяжелый дорожный мешок, и, кажется, готова была вот-вот упасть там, где стоит.
– Можно я лягу к тебе?
Курт молча отодвинулся, и она скользнула к нему под одеяло, тут же съёжившись в комок и вжавшись в него спиной.
– Я не пытаюсь забраться к тебе в постель, – все тем же прерывающимся шепотом выговорила Нессель, когда он обнял ее, почувствовав, как тело ведьмы снова бьет дрожь. – То есть, не так… Не для этого. Мне плохо и страшно. Я в той комнате как будто одна во всем мире, и кругом эта тишина, и никого… Раньше так не было. Мне раньше было хорошо, когда я была одна, понимаешь? А здесь, сегодня, страшно.
– Дело в том, что ты видела? – так же тихо спросил Курт. – Тебе чудится этот купол, паутина?
– Я не знаю. Может, он мне просто снится. Может быть, дело в том, что я просто никогда не видела такого, испугалась и… и теперь оно мне мерещится. А может, я теперь его чувствую? Или продолжаю видеть? А может, наоборот, это оно меня видит? Или просто знает, что кто-то посторонний узнал о нем, и теперь ищет меня? Или уже нашло? Я не знаю… Я боюсь…
Он вздохнул, обняв дрожащее тело крепче и подтянув к себе поближе; Нессель мгновение лежала неподвижно, а потом Курт почувствовал, как прохладные пальцы коснулись четок на его запястье.
– Прочти молитву, – по-прежнему чуть слышным шепотом попросила ведьма. – У тебя же есть какая-нибудь молитва на такие случаи? Особая, когда ты знаешь, что тебе нужна защита и помощь, что сам не справляешься?
Он ответил не сразу, мысленно вновь увидев темный мир, погруженный в мертвую тишину, немые могилы и надгробья вокруг и непостижимое порождение мрака в шаге от себя…
– Особых молитв на случай нет, – отозвался Курт, наконец. – Но есть одна, которая спасла меня когда-то. Буквально. От смерти или чего похуже.
– Читай, – шепнула Нессель, вцепившись в его руку и напрягшись, будто в ожидании удара.
Он снова помедлил; отчего-то показалось, что с первым же произнесенным словом мнимый страх станет реальностью, что все обитающее сейчас лишь в мыслях и воображении обретет плоть и обступит со всех сторон, словно произнесение этой молитвы будет неким признанием – признанием реальности того, что не реально, реальным быть не может и не должно…
– Dominus pascit me, – чуть слышным шепотом, с почти физическим усилием, выговорил Курт, наконец, – et nihil mihi deerit: in pascuis virentibus me collocavit, super aquas quietise duxit me. Animam meam refecit, deduxit me super semitas iustitiae propter nomen suum. Nam et si ambulavero in Valle umbrae Mortis, non timebo mala…[60]
Ведьма слушала молча, не шевелясь и затаив дыхание, и лишь когда прозвучало последнее «in longitudinem dierum» [61], глубоко вздохнула, устроившись на подушке поудобнее, и едва слышно шепнула что-то. Переспрашивать Курт не стал, а буквально через мгновение переспросить и не смог бы: Нессель снова спала, вжавшись в него спиной и уткнувшись носом в подушку.
– И кому из нас здесь страшно? – пробормотал он со вздохом и закрыл глаза, попытавшись изгнать из воображения и памяти некстати заполонившие их воспоминания и образы.
Образы уходить не желали, и теперь видение живой пульсирующей паутины сплеталось с неясным призраком в окружении каменных надгробий – человеком в инквизиторском фельдроке и с его, Курта, лицом, давя мыслью о том, что предостережение судьбы пропало втуне и его темная половина так и осталась непобежденной. «Dominus pascit me»… Морок таял, угасал, и в темноте там и тут вспыхивали яркие точки углей, слышался треск не остывших еще камня и дерева, и виделось тело на полу – изуродованное, изломанное болью и пламенем, с чужим, но таким узнаваемым лицом и подспудной мыслью «не верю»…
Утро ударило в лицо внезапно – остатков ночи вкупе с навеянными ею видениями и мыслями будто и не было, будто лишь на миг прикрыл веки, а открыв глаза снова, увидел уже ранний утренний сумрак. Но привычной предрассветной тишины не было: в уши долбил оглушительный грохот – кто-то колотил в дверь, судя по всему, кулаком и ногой разом, под неумолчную громкую ругань. Бранились двое – владелец «Ножки» увещевал раннего посетителя удалиться, срываясь с просьб на угрозы, но пуще грохота в старые толстые доски его заглушал другой голос, злой, громкий и напряженный, как тетива.
Проснувшаяся Нессель испуганно подскочила и растерянно заозиралась, когда Курт подхватился с постели и кинулся к двери, на ходу влезая в штаны и позабыв о кинжале под подушкой, – тот, чей голос слал сейчас хозяина трактира в дальние просторы потустороннего мира, вряд ли явился сюда с целью покушения. И вряд ли Ян Ван Ален стал бы поднимать такой шум по пустякам в столь ранний час.
– Что? – коротко спросил Курт, распахнув дверь, и перебранка смолкла, будто неведомый чародей бросил в окружающий мир заклятье, глушащее любой звук.
