библиотечную крыску. Да-да, ту самую! Что, Генрих, проняло? Теперь наконец проникся?
Еще несколько секунд она буравила его взглядом. Потом сказала почти спокойно:
– И я тебя умоляю, Генрих, не надо винить меня. Ты взрослый человек и должен знать цену своим поступкам. Да, и еще одна маленькая формальность – во избежание, так сказать…
Она сделала легкое движение кистью, будто очертила в воздухе круг, и Генрих почувствовал, как вокруг шеи захлестнулась невидимая удавка. Ноги и руки опять обрели подвижность, но стоило дернуться к «фаворитке», как петля затянулась туже.
– Все понятно? – спросила Сельма. – Замечательно, тогда пошли. Наблюдай.
Она зацокала каблуками вдоль решетки. Генрих плелся за ней, как баран на привязи. Удавка не только мешала отклониться от курса, но и высасывала волю к сопротивлению, оставляя лишь вялое безразличие. Он попытался окликнуть Сельму – не получилось. Речь она ему не вернула.
У ворот имелся звонок, но «фаворитка» не стала тратить на него время. Просто повторила недавний фокус – засов осыпался осколками льда.
По пути к крыльцу она сделала странный жест – всплеснула руками, будто стряхнула с ладоней что-то на дом. Толкнула входную дверь, шагнула через порог. Генрих не отставал. Вестибюль был огромен и залит ярким светом. Хрустальные люстры под потолком, ковер на кокетливо изогнутой лестнице, богатая лепнина по стенам.
У входа лежал слуга в ливрее и напудренном парике. Сельма переступила через него и, поймав взгляд Генриха, снизошла до объяснения:
– Спит. Как и все остальные.
Они поднялись на третий этаж, прошли по длинному коридору. Тут тоже на каждом шагу горели светильники. С портретов, висевших между дверей, таращились незнакомые люди – надо полагать, предки хозяев дома.
Сам хронист обнаружился в кабинете – лысый старик с морщинистым бульдожьим лицом. Он лежал навзничь у письменного стола, зажав в руке черную телефонную трубку. Сон, похоже, сморил его прямо посреди разговора. Сельма сказала с неудовольствием:
– В полицию, наверное, звонил из-за твоей пальбы. Или сразу в контору. Впрочем, ладно, пусть приезжают.
Она сняла шубу, небрежно бросила в кресло.
– Приступим. Про глаза не забудь.
Генрих недоуменно уставился на нее. Сельма раздраженно притопнула сапожком:
– Да чтоб тебя, Генрих! Совсем соображать перестал? Очки надевай, я со светом буду работать!
Он извлек из кармана фокусирующие линзы. «Фаворитка» скривилась:
– Убожество. Не светописец, а клоун.
Крыть было нечем. Очки представляли собой суррогат «чернильного» зрения – с их помощью можно было увидеть лишь обработанный, уже прирученный свет. Другими словами, Генрих мог изучать чужое, но не создавать свое. К тому же линзы нельзя было носить дольше пяти минут – в глазах начиналась резь.
Сквозь окуляры Генрих оглядел комнату. Ничего необычного, стандартный набор состоятельного клиента – лечебные нити в обивке кресла (как у коллеги Штрангля), подложка с искрами на столе, насечки на оконной раме и подоконнике, чтобы летом защитить от пыли и мошкары.
Зато при взгляде на Сельму становилось не по себе. В ее янтарных глазах таились темные проблески, а по лицу пробегали тени.
Тикали часы на стене.
«Фаворитка» присела рядом с хронистом и вложила что-то ему в ладонь. Генрих присмотрелся – это была старинная монета из серебра, истекавшая светом, как раздавленный плод истекает соком.
Старческая рука с пигментными пятнами судорожно сжалась в кулак. Чернильный «сок» проступил сквозь пальцы. Хронист мучительно застонал, словно ему приснился кошмар. Сельма встала, отошла на пару шагов.
– Это денарий времен франкских завоеваний. Точная копия того, что был у Ротхайды, и обработан похожим образом. За тысячу лет, как видишь, он весь пропитался светом. Идеальный символический инструмент, концентрированное выражение времени, силы и платы за перемены.
Генрих хмуро взглянул на нее. С удавкой на шее он плохо соображал. «Фаворитка» поняла его правильно. Сказала с усмешкой:
– Проще говоря, помогает аккуратнее направить поток. Прицелиться, если угодно. Как мушка на твоем револьвере.
Чернильные искры – на кресле, столе, в кулаке у спящего – замерцали ярче и беспокойнее. Сельма выставила руки перед собой – каким-то очень будничным, совсем недраматическим жестом, словно приняла невидимый поднос на ладони. Тихо произнесла:
– Первый подскажет.
Пол в комнате дрогнул. В графине на тумбочке удивленно звякнула пробка.
– Второй откроет.
Люстра закачалась под потолком, по стенам метнулись тени. С паркетным полом происходила метаморфоза – он становился полупрозрачным, но под ногами почему-то открывались не интерьеры нижнего этажа, а клубящиеся глубины.
– Третий поймет.
