Столь же безошибочно они взяли в расчет мое упрямство при защите своих людей.
В общем, на дворцовом паркете прославленного генерала побили, как младенца. С таким изяществом, что даже не угадаешь, чьей рукой нанесен удар. Светлейший имел причины меня ненавидеть, но манера действий не отвечала его обыкновениям. Толстой или Головкин? У этих коварства хватило бы, только с какой стати? Чем я им навредил? Вторжение в компетенцию возглавляемой Толстым коммерц-коллегии — да, планировал, однако узнать об этом ему было неоткуда. Предположение, что старый дипломат способен вычислить мои шаги из общих соображений, награждало его сверхъестественной проницательностью, подобающей разве Богу или дьяволу. Впрочем, Петр Андреевич, если в чем и уступал врагу рода человеческого, то совсем немного. Погубить меня просто так, на всякий случай, или для угождения Меншикову — с него сталось бы.
Всякий, кто стоит достаточно близко к трону, должен быть готов отстаивать свое положение. В этой борьбе человек, занятый делом, обязательно проиграет тому, кто любит власть ради самой власти и сопряженных с нею корыстных преимуществ. Проиграет просто по недостатку досуга для интриг. Глядя на разрушенную карьеру ретроспективно, из тюремного каземата, я удивлялся не тому, что свалился в пропасть, а тому, как долго судьба меня миловала. Слишком многим наступил на ноги, проталкиваясь в первые ряды. Спасало до поры лишь благоволение государя да покровительство князя Ромодановского. Пока старик был жив, призрак его витал надо мной, подобно ангелу-хранителю — однако за три года, прошедшие после смерти, рассеялся и перестал внушать страх.
Холодную весну сменило серенькое петербургское лето. Предвестием загробной праздности влачились бессмысленные дни, еще мучительней — одинокие ночи. Жизнь проходила мимо.
Кстати, о призраках. Однажды, утомившись бороться с бессонницей, я заметил, что противоестественный полуночный свет, сочащийся из крохотного оконца под потолком, словно избегает угла, в коем сгустившийся мрак, казалось, скрывал нечто в своих недрах. Никто живой не мог бы проникнуть в камеру незамеченным, без лязга железных засовов — мне почти удалось себя убедить, что это всего лишь игра больного воображения, достойная старых баб и не подобающая боевому офицеру, — но непонятный страх продолжал сковывать члены. Даже глядеть во тьму не хватало духу. Ощущение чужого присутствия стало нестерпимым.
— В-ваше В-в-высочество?
Голос тонкий и дрожащий. Господи, неужели это мой?! Волна стыда прокатилась по жилам, преобразившись в гнев на собственное малодушие и подбросив на ноги, подобно стальной пружине. Страх пропал с первым сделанным шагом — впрочем, сие не помешало с тревогой коситься поутру на подозрительный угол. Глупое суеверие, что души принявших насильственную смерть привязаны к месту гибели, не имеет оснований — иначе поля сражений кишели бы ими. Однако… Почему бы мыслям и страстям человеческим не иметь вещественным носителем некую тонкую эманацию, способную какое-то время существовать отдельно от породившей ее персоны? Не ведаю, подлинно ли несчастный царевич окончил земное поприще в этом самом каземате. Напрасно я стал бы добиваться ответа у своих стражей — им под жестокою казнью запрещено говорить с узниками. Зато покойный принц на долгое время стал верным, хотя и безмолвным, моим собеседником.
— Нет, дорогой мой Алексей Петрович! Не буду покаянных грамот писать, даже не уговаривай. Сам посуди: ты разве недостаточно каялся?! И что, помогло тебе это? Прикажешь от батюшки, по заповеди Господней, прощения ждать?! Молчишь? То-то же! Нет ему дела до Христа. И никому нет на Руси. Сказано: человек — образ и подобие Божие. А коли так — которые людьми торгуют, они-то чье подобие суть? Иуды Искариота?!
Вот скажи, друг мой разлюбезный… Прости фамилиарность, но у вас там, наверно, — без чинов? Ну, слушай: общепризнано у христиан, что большой грех — держать единоверцев в рабстве. Разве на негров сие правило не распространяют. Магометане, и те… Да, я им враг непримиримый — но справедливость следует отдавать даже врагам. Они правды держатся: раб, принявший магометанский закон, получает волю. Только у нас… Да черт с ней, с Венецией! У нас — значит в России. Так вот, У НАС ни один блюститель веры не видит морального препятствия тому, чтобы продать такого же русского, православного человека на уездном базаре прямо с воза. Ни один сукин сын не видит! И церковь — мало того, что не осуждает — САМА рабами владеет.
Знаешь, чего я боюсь?
А ведь боюсь взаправду! Понимаешь, вот жители Содома и Гоморры… Уверен, они даже не задумывались о греховности своей жизни. Привыкли. Не одним днем обычаи установились. Жили по старине. Вдруг ка-а-ак шар-р-рахнет!
Сколько нам времени на покаяние да исправление отпущено, никто не знает. Скажу одно: коли Бог есть и правит миром, а мы от сей неправды не отстанем — России несдобровать. Ну, а ежели Его нет… Несдобровать тем боле!
Днем разум вроде бы сохранял ясность, но в сумеречные часы не раз приходило ощущение, что призрачный мой визави вот-вот ответит. Что делали экспедиторы Тайной канцелярии, подслушивая монологи, обращенные в пустой угол? Выискивали крамолу в словах опального генерала или докладывали начальству о помрачении его ума? А ты, любезный читатель — тоже, небось, вертишь перстом у виска? Попадешь в мое положение (не приведи, конечно, Господь!) — уверен, что не начнешь вести светские беседы с тюремными мышами и тараканами?
Дни складывались в месяцы. Лето проминовало. Царь должен был давно вернуться из Риги — но обо мне, похоже, забыли. Однажды грохот пушек и отсветы отдаленного фейерверка достигли моего чулана в неурочный день. Война шла своим чередом: кто-то одержал новую викторию, а я мог только
