предполагала ответные обязательства: не определенные четко и простиравшиеся в неопределенное будущее, — и потому особенно раздражавшие. Одно дело краткий тактический союз, другое — долговременная зависимость. Хотя, конечно, титул графа Священной Римской империи изначально предполагает вассалитет императору: джентльменское соглашение с министром Карла Шестого было лишь вливанием молодого вина в старые мехи. При этом мои истинные чувства оказались достаточно хорошо скрыты. Настолько хорошо, что Рабутин поинтересовался, не думал ли генерал о переходе в цесарскую службу.
Здесь уж ничего изображать не пришлось: удивление было вполне естественным. Впрочем, еще один запасной выход не помешает. Ну, если Темнейший совсем отсюда выдавит…
— Нет. Однако не вижу препятствий таким размышлениям, если должные пропозиции будут сделаны. Вот только…
— Что, дорогой граф?
— Вена — прелестный город, но совершенно не подходящий для меня. Там нет моря!
— Ах да, вы же венецианец. Говорят, каждый человек считает идеальным тот ландшафт, в коем родился и вырос.
— Очень тонкое наблюдение. Задумываясь о доме, удобном для жизни — я представляю палаццо на берегу и волны, лижущие каменные ступени. В Санкт-Петербурге ужасный климат, и море холодное — но оно хотя бы здесь есть.
— Вам, конечно, известно, что Его Императорское Величество владеет и такими городами, как Фиуме или Неаполь. Или, к примеру, Остенде.
— Да, кстати об Остенде…
К сожалению, разговор о судьбе Остендской компании не получился: вопросы коммерции в глазах посла много уступали по важности вопросам династическим. Да и в глазах его суверена — тоже.
Пробиться ко двору игрушечного императора Всероссийского оказалось, как ни странно, трудней. Вначале это мнилось совсем невозможным, ибо Меншиков перевез мальчика в свой дом на острове и стерег пуще глаза от посторонних влияний. Но с наступлением теплых дней двор перебрался за город, в Петергоф, а князь очень кстати приболел. Камергер Левенвольде, брат которого был любовником покойной императрицы (и выпросил у нее для всей семьи графский титул), вечно нуждался в деньгах (и вообще брал все, что дают). С волками жить — по-волчьи выть. Я пригласил ливонского жиголо посмотреть коней, коих пригнал из Персии, и рассказал, что по черкесскому обычаю хозяин дарит гостю все, что последний у него похвалит. Но мы не черкесы, и я презентую ему только одного жеребца — по его выбору, любого. С разгоревшимися глазами камергер щупал добычу, как конский барышник. Услышав же о моем намерении сделать состоящие в персидских вещах подарки императору, великой княжне Наталье и цесаревнам, без стеснения попросил взаймы пару тысяч. Заранее было понятно, что займ без отдачи. Черт с ним, пусть подавится! Часть дал, остальное пообещал. Через несколько дней моя карета подкатила к летнему царскому дому (довольно скромному: дворцом не назовешь).
Если я видел нового императора раньше — то сущим младенцем, коий моего внимания ничем не привлек. Теперь мне предстал очень рослый для своего возраста отрок: не зная, что ему одиннадцать, за пятнадцатилетнего вполне примешь. Ростом и статью — явно в деда. Таким же гигантом будет: может, даже и перерастет. Лицом не похож. На сумрачного узколицего Алексея — тоже. Черты по-немецки правильные: в материнскую, вольфенбюттельскую породу. Поклонившись, преподнес ему персидскую саблю — и чуть не выругался от расстройства: чертов сопляк едва взглянул на нее и отдал слугам. Что должен сделать в такой ситуации нормальный мальчишка? Обнажить клинок и опробовать на какой-нибудь мебели! Булат был подлинно хорош: гвозди рубил, как лапшу. А этот вахлак даже на два пальца саблю из ножен не выдвинул! Что ж это будет за царь, если он к оружию равнодушен?!
Взяв себя в руки, оборотился к девчонкам. Слуги внесли восточные украшения и одежды: расшитые бисером шальвары, украшенные блестками кисейные туники. Совсем бесстыжие, по христианским понятиям. Объяснил, что сии наряды не для улицы, а для красования перед любезным супругом. Ну ладно, хоть тут без промаха. Девицы на блестящие камушки да на диковинные одеяния рты разевают непременно.
Слава Всевышнему, что саблей я не ограничился и прихватил пару чудесных жеребят: полуторагодовалых, арабской породы. Сии восхитительные создания отчасти загладили провал и обратили благодарность малолетнего императора на мою скромную персону. По пути в Петербург оставалось лишь ругать себя последними словами: глупая ошибка в выборе подарка была совершенно ясна. Рассказывали же мне о страсти Петра к охоте! На что ему сабля?! Раз он по склонности охотник, а не воин — что ж ему, зайцев саблей рубить? Хотя, по правде, дивное было бы зрелище. Не сходя с коня, на полном скаку… Зайцев — рубить в капусту!
Ружье надо было дарить! Кстати, сие никогда не поздно — и даже хорошо, если не будет связано с Персией. У меня тут полное преимущество перед любыми соперниками. Пару-тройку лучших мастеров из Тулы, не пожалев отступного Волконскому, перевести в Тайболу — и сотворить такое оружие, чтобы все ахнули!
Подарок царю — не то, что новоманерные фузеи. Цена не ограничивает. Тысяча рублей — не предел! Сложность конструкции — любая! А ежели потребуется к ружью особого мастера приставить, так это скорее достоинство: свой человек в царском окружении не помешает. Кто сказал, что на пятом десятке поздно учиться искусству придворной интриги? Оно тоже подвластно разуму, и ничуть не сложнее военной тактики или обозного дела.
Верховный Тайный Совет удовлетворил мое прошение. Отпустили, впрочем, не на год, а "впредь до указу". Едва дождавшись, выехал на завод.
