почудилось, будто закутанная бронзовая фигура едва заметно светится в темноте.
Холмс курил и думал минут двадцать. Джеймс находил приятными тишину и покой, хотя сгущающаяся тьма немного его пугала. Он вздрогнул, когда Холмс довольно громко произнес:
– «Много раз за эти два года сидел я здесь, незримый и неслышимый для всех, и наблюдал за людьми, которые впервые видели памятник. Диапазон их высказываний был чрезвычайно широк – от любопытных до грубо-ребячливых».
– Что?! – воскликнул Джеймс. – Я думал, вы раньше здесь не бывали!
– Да, – ответил Холмс. – Не бывал. Это сказал сегодня Адамс – нам обоим.
– Ах да, – проговорил Джеймс, обращая свою мощную память вспять, словно луч прожектора. – Это в точности его слова.
– «Много раз за эти два года сидел я здесь, незримый и неслышимый для всех, и наблюдал», – цитируя Адамса, Холмс развел руки, словно охватывая все три скамьи, составлявшие половину шестиугольного периметра. – Где он мог слушать и наблюдать, оставаясь незримым и неслышимым?
– Я понял так, что он украдкой подглядывал за людьми, в то время как они не обращали на него внимания, – сказал Джеймс. – И что он ловил их реплики.
– Именно так я его и понял, – проговорил Холмс, вставая, – однако вы лучше меня знаете, что Генри Адамс крайне аккуратен в выборе слов. Он не случайно сказал: «…сидел я здесь, незримый и неслышимый для всех, и наблюдал». У него есть место, откуда можно подслушивать и подглядывать скрытно.
– Точно не на этой скамье.
– Да. Где-то снаружи. Вы не помните скамьи за деревьями, достаточно близко, чтобы слышать голоса и видеть сидящих здесь?
– Во время вчерашней прогулки я не приметил ничего похожего, – промолвил Джеймс. – Но, разумеется, я шел в задумчивости и не высматривал скамейки.
– Пойдемте проверим, – сказал Холмс.
– Уже слишком темно, мы ничего снаружи не разглядим, – возразил Джеймс.
Холмс выбил трубку и убрал ее в карман плаща.
– Совершенно верно. Вот это будет наш суррогатный посетитель кладбища. – Он вытащил из мешка потайной фонарь, поставил его на крылатый подлокотник слева, зажег, открыл одну створку и направил луч в единственный узкий проход между деревьями.
Оставив мешок и фонарь на скамье, Холмс первым двинулся к выходу.
Снаружи еще не совсем стемнело. Сумеречное весеннее небо сохраняло серый оттенок, хотя кое-где уже зажглись первые звезды. Стояла почти полная тишина.
– Что помешало бы Адамсу сидеть на траве где-нибудь здесь? – спросил Джеймс, указывая на зеленые пригорки.
– Вы можете вообразить своего друга Адамса сидящим на земле где бы то ни было, а тем более на кладбище? – рассмеялся Холмс.
Джеймс мотнул головой:
– В таком случае на скамье или на могильном камне. И где-то с этой стороны, поскольку просвет между деревьями всего один.
Холмс указал тростью вправо, а сам пошел влево. Они двинулись в противоположных направлениях, разглядывая памятники и высматривая скамью.
Минуты через две Джеймс крикнул:
– Вот плоское надгробье! На нем можно сидеть.
Холмс подошел к нему. Над ними ласточки и летучие мыши расчерчивали дугами вечернее небо.
– Оно довольно высокое и широкое, на нем вполне удобно сидеть, – сказал Джеймс, похлопывая по камню.
– Тогда почему вы не сели?
Джеймс нахмурился:
– Не могу. Как-никак это надгробье.
– Именно, – сказал Холмс. – И мы должны предположить, что Адамс смотрел и слушал преимущественно в дневное время.
– Хэй говорил мне, Адамс ходит на кладбище так часто, что называет его своим настоящим домом, – заметил Джеймс.
Холмс рассеянно кивнул.
– Отсюда трудно как следует разглядеть людей, стоящих или сидящих перед памятником, – сказал он.
Джеймс глянул в ту сторону. И впрямь, луч фонаря еле-еле пробивался в щель между деревьями. Почти вся шестиугольная площадка была скрыта от глаз.
– И к тому же до площадки шагов шестьдесят и зеленая изгородь приглушает звук. Можно услышать лишь очень громкий разговор.
Они вместе обошли древесный островок.
– Насколько я понимаю, мы ищем то, что называется утиной засидкой, – прошептал Джеймс, сам не зная, почему говорит шепотом.
