Такое случалось обычно тогда, когда девочка оставалась одна.
Олив старалась оставаться не одна как можно дольше.
Когда она проводила время с Мортоном, ей было чуть менее страшно: казалось, они разделяли страх на двоих, как дозу мерзкого лекарства, разлитую в две ложки вместо одной. Олив и Мортон вместе скользили через издающие странные звуки захламленные комнаты, то ныряя в Иные места, то выбираясь обратно. Они обшаривали картину за картиной в поисках родителей Мортона, расспрашивали каждого встречного нарисованного жителя. Они переворачивали все нарисованные камни (камни всякий раз поспешно переворачивались обратно), заглядывали в нарисованные окна, подсматривали в нарисованные замочные скважины. Но, проверив под каждым камнем и подглядев в каждую скважину, они так и не нашли ни единой зацепки.
К счастью, сами поиски несколько разбавляли печаль толикой развлечения. Порой Олив и Мортон навещали картину, изображавшую разрушенный замок, и нарисованный привратник с радостью проводил для них очередную экскурсию. Они пугали толстых голубей на тротуаре в нарисованном Париже, перелезали через раму нарисованного бального зала и танцевали под музыку истосковавшегося по слушателям оркестра. Если в кухне никого не было, они ныряли в холст с тремя каменщиками и играли с Балтусом – псом, которого Олив спасла из другого полотна. А в дни, когда Олив и Мортон чувствовали себя особенно отважными, они даже катались на лодке по гладкому серебристому озеру, где когда-то Аннабель бросила тонущую Олив.
Частенько кто-нибудь из котов, хранителей дома, составлял им компанию. Коты могли переходить в Иные места и обратно так же легко, как из комнаты в комнату. Олив часто замечала вдалеке зеленые искорки глаз – или на другом берегу нарисованной реки, или среди искусно выписанных лепестков в цветущем саду – и знала, что коты за ней присматривают.
Но ничто не в силах было прогнать страх окончательно.
А когда минули последние дни лета, над Олив нависло и еще кое-что: словно синяк в мозгу, оно темнело у нее в голове и наливалось болью – больше, чернее и страшнее, чем преждевременная и, возможно, уже надвигающаяся смерть.
Средняя школа.
2
Знаменитый поэт как-то написал, что «апрель – самый жестокий из всех месяцев». Олив знала это – она наткнулась на стихотворение в пыльной библиотеке особняка на Линден-стрит. Большую часть поэмы она не поняла, но строчку про апрель запомнила – потому что это была очевидная неправда. Как и все дети, Олив знала, что самый жестокий месяц – сентябрь. Вот утром ты просыпаешься и видишь совершенно летнее небо, дует совершенно летний ветерок, и ты улыбаешься в предвкушении целого дня, полного свободы… как вдруг мама кричит, что ты проспала и уже опаздываешь на пятнадцать минут и, если не поторопишься, пропустишь школьный автобус.
Именно так и произошло с Олив. Вот только никакого дня, полного свободы и приключений, она не предвкушала, а проснулась разбитая, ноги сводило судорогой (всю ночь ей снилось, как разъяренная ведьма гонится за ней в огромном беличьем колесе). Крепко обняв Гершеля, потертого плюшевого медвежонка, Олив сказала себе, что это всего лишь кошмарный сон. Однако беда была в том, что содержание сна, за исключением колеса, могло оказаться вещим.
– Олив! – позвала снизу миссис Данвуди. – Ты уже опоздала на семнадцать целых пять десятых минуты и продолжаешь опаздывать!
Олив со вздохом сунула Гершеля обратно под одеяло. Она встала на кровати во весь рост, немного покачалась на пружинящем матрасе и прыгнула так далеко, как только могла прыгнуть и никуда при этом не врезаться. Олив проделывала это каждое утро – на случай, если под кроватью поджидает нечто с длинными, цепкими нарисованными руками. Оказавшись в паре метров от опасного места, она нагнулась, чтобы заглянуть под пыльные оборки покрывала. Все чисто. Ни следа Аннабель. Шкаф Олив открыла отработанным движением – дерни и отскочи; если Аннабель прячется в шкафу, дверца тебя прикроет. Олив осторожно выглянула из-за дверцы: и в шкафу никакой Аннабель. Натянув чистую рубашку и тщательно спрятав очки под воротник, Олив вылетела из комнаты.
Даже ясным сентябрьским утром второй этаж старого особняка оставался темным и мрачным. Слабые лучи солнца поблескивали на рамах развешанных по стенам полотен. Пальцы Олив дернулись: искушение надеть очки и нырнуть в Иное место тянуло за собой, как ржавая молния тянет попавшую в замок прядку волос.
– Олив! – окликнула миссис Данвуди. – До начала учебного дня всего тридцать четыре минуты.
Бросив через плечо последний тоскливый взгляд, Олив направилась к лестнице, поскользнулась на верхней ступеньке и чудом ухватилась за перила, чтобы кубарем не покатиться вниз.
Поскольку сегодня был первый день Олив в средней школе, мистер Данвуди приготовил праздничный завтрак – блинчики. Миссис Данвуди поцеловала Олив в макушку и сказала, что та выглядит очень повзрослевшей. Потом мистер Данвуди заставил Олив позировать для фотографии – на крыльце, с рюкзаком и новеньким калькулятором в обнимку (тот мог даже графики рисовать!), и только после этого миссис Данвуди отвезла ее в школу – Олив все-таки пропустила автобус, и если бы она пошла пешком, то опоздала бы больше, чем на пятнадцать минут. При всем при этом ни родители, ни сама Олив (которая была еще более рассеянной, чем всегда) не заметили, что на ней все еще надеты пижамные штаны с розовыми пингвинами.
А вот ребята в школе заметили.
В классе покатились со смеху так, что даже в коридоре ученики остановились посмотреть, что же такое забавное творится. Один мальчик дохохотался
