глубину.
За моей спиной монстролог визжал:
– Что вы наделали?
Не знаю, кого он имел в виду, фон Хельрунга или меня. Возможно, обоих. Или никого.
– Что вы наделали, во имя Господа!
Ничего, ничего, ничего я не делал во имя Господа.
Глава четвертая
Абрам был мертв, Пеллинор безутешен. Никогда еще я не видел его таким подавленным и беспомощным, раздавленным тем, что он называл «полосой невезения». Он выл и стенал, кричал и сыпал проклятиями; даже мистер Фолк понял, что так дальше продолжаться не может: либо Уортроп победит свое отчаяние, либо отчаяние возьмет верх над ним. На мне лежала особая ответственность – не потому, что я считал себя виновным в гибели фон Хельрунга, ничего подобного; просто судьба распорядилась так, что я стал хранителем души Уортропа, единственным и незаменимым. Чтобы понять это, мне понадобились годы. Я не был нужен ему для забот о его теле. Кухарка могла бы готовить ему еду, портной – обшивать, прачка – обстирывать, а лакей – прислуживать и быть на посылках. Богатый, как Крез, он мог нанять любую прислугу и купить любую помощь, кроме одной – кто, кроме меня, стал бы обслуживать его душу, холить ее и лелеять, поддерживать его могучий интеллект, поглаживая и ублажая его жалобно мяучащее, ненасытное эго, неумолчно вопящее «я есмь!» перед лицом безмолвного и неумолимого «а есть ли я?».
Именно тогда я понял свой долг. Осознал его четче, чем в Адене, на Сокотре или даже на Элизабет-стрит. С кристальной ясностью увидел свой путь. «Кто ты?» – спрашивал он меня совсем недавно. И лгал себе. Он прекрасно знал, кто я, кем я всегда был при нем, хотя мы оба не сознавали этого, и уж тем более никогда об этом не говорили. А если бы и сознавали, что толку? Разве наши разговоры могли что-то изменить?
Нет места, где все начинается. И нет места, где все кончается.
Я позвонил портье и заказал в номер чайник горячего чая. Долил в его чашку изрядную дозу снотворного, сунул чашку ему в руки. Пейте, доктор. Выпейте. Пару минут спустя он позволил мне проводить его в спальню, где упал на кровать и свернулся на ней в позе эмбриона, сразу напомнив мне своего отца, которого Уортроп много лет назад обнаружил точно в такой же позе, голым и мертвым. Я закрыл дверь и вернулся в гостиную, где меня ждал мистер Фолк. Он разглядывал отрезанную голову, его тяжелое лицо прорезали складки, так напряженно он думал. Он тоже осознал свой долг в этот час.
– Какая жалость, мистер Генри. Старик мне всегда нравился.
– Последний в своем роде, – ответил я не без внутренней иронии. – Наверное, он передумал и все-таки сам пошел к Компетелло. Надеюсь, что он прихватил с собой Уокера, и его голова плавает сейчас где-нибудь в Гудзоне.
Я бросился на диван и закрыл глаза. Сильно надавил пальцами на веки, пока алые розы не расцвели под ними в темноте.
– Счет теперь закрыт, – сказал мистер Фолк.
– Наверное, – согласился я. – По крайней мере, с точки зрения Компетелло. Но истинное отмщение требует, чтобы в этой коробке лежала моя голова, мистер Фолк.
– Все-таки лучше ей оставаться у вас на плечах, мистер Генри.
Я открыл глаза.
– На Элизабет-стрит, между Гестер и Грандом, есть ресторанчик. Не помню его названия…
Он закивал.
– Кажется, я знаю это место.
– Хорошо. Начните оттуда. Если в нем не окажется самого падроне, наверняка кто-нибудь подскажет, где его найти. – Я вынул из кармана визитку доктора – они у меня всегда с собой – и передал ему. – Скажите ему, что доктор просит его о встрече.
– Когда? – спросил мистер Фолк.
– В девять.
– Здесь?
Я покачал головой.
– Сюда он не придет. Место должно быть людное. – Я продиктовал ему адрес.
– А доктор?
– Выпил столько снотворного, что это свалит и лошадь.
– Нельзя оставлять его одного, – сказал он. – У меня есть знакомый, парень что надо.
– Хорошо. Но лучше, чтобы их было двое. Один здесь, за дверью, другой внизу, в холле.
Он кивнул, и его взгляд снова вернулся к коробке.
– Что это у него во рту?
