– Что, что-нибудь со Стишей? – визгливым голосом задала вопрос.
– Да, жив твой Стиша, сотней командует. Это я Галку проведать зашел да на дитятю посмотреть.
– А, ну слава богу, – успокоилась. – Пойдем. Наверху она. Ребенок, чудо, как хорош. Девочка.
– Да, знаю, идем уже.
– Стой.
– Не понял?
– Ты на себя глянь, умойся сначала, грязный, в крови весь. Хочешь Галку испугать? Переоденься.
– А-а, ну да, совсем плохой стал.
Зашел в умывальню, устроенную на первом этаже, содрал с себя кольчугу, подклад, рубаху и порты. Долго мылся теплой, остывшей водой, пытаясь удалить запекшуюся корку крови на коже и грязь из-под ногтей, так и не смог, будто въелась. Кое-как привел себя в порядок, переоделся. Помчался наверх.
Галина, бледная, лежала на кровати в их комнате, но, увидев мужа живым и здоровым, расцвела улыбкой. Присев возле нее, обнял, зарылся лицом в ее распущенные пушистые волосы, вдохнув желанный запах своего сокровища.
– Ну, будет-будет, боярин, – услышал скрипучий голос бабки Павлы. – Ты на дите посмотри. Хороша, а?
По другую сторону их кровати была подвешена люлька. Наклонившись, Монзырев разглядел сверток в ней, оттуда выглядывало маленькое сморщенное личико его дочери. Сверток сопел и спал.
– Ну, как? – обратился он тихо к ведунье, своим взглядом задавая вопрос о здоровье близких ему людей.
– Боярышня. Здоровенькая, не сомневайся. Чувствуется порода крепкая.
– Спасибо.
– Да мне-то за что? Вон, боярыню свою благодари, кругом война, а она – рожала. Галина-то твоя слаба еще, ты нас долго не донимай. Посмотрел и ступай.
– Павлина Брячеславовна, – слабым голосом пролепетала Галка с кровати.
– А, чего? Вон, посмотрел и пусть идет справу воинскую исполнять.
Монзырев опять пересел к Галке, наклонившись, глянул в глаза:
– Спасибо, родная.
Неугомонная бабка все-таки вытолкала за дверь, и то хорошо, что повидался, в наших-то родильных домах, бывало только в окно и заглянешь, внутрь не пустят.
Напялил кольчугу, опоясался и снова двинулся на стены, теперь-то уж точно есть, что защищать.
Наряд на галереях нес караульную службу, свободные вои отдыхали тут же, сидя и лежа на свежем сене. Пройдя по галеркам, наткнулся на Андрюху, сидевшего прислонившись к деревянному парапету, тупо глядящего перед собой. Боевой азарт вместе с адреналином у всех уже сошел. Воинство отдыхало, исполнив свой долг до конца.
Присел рядом. Все тело вопило об усталости, требовало внимания к себе. Андрей отвлекся от созерцания пустоты, глянул на Монзырева, встрепенулся.
– О, Николаич, поздравляю тебя. Дочь?
– Угу. Ты, это, завтра сранья, сено убрать заставь. Чтоб ни одной соломинки не осталось в коридорах.
– Думаешь, постараются сжечь?
– Уверен. По зубам получили, теперь злые на нас. Крепость взять слабо – будут жечь.
– Ну что за жизнь пошла? Нет, не ценили мы раньше нашу действительность. Эх, встретил бы я сейчас Дьяконова нашего, расцеловал бы в обе щеки и сказал спасибо за его дебильные построения по четыре раза на дню. Помнишь ведь, командир, ни в одной части такого не было. А у нас было. За физо, за лыжи в конце марта, за бега по гололеду. Ха-ха. Ведь так все хорошо было. Нет, мы не ценили. Вот щас вечер. Пришел бы со службы, открыл пивка, включил телек и с каким бы удовольствием посмотрел занудный, слезоточивый сериал.
– Ну, излил душу?
– Да. Интересно, как там все у Горбыля?
– Воюет, наверное, как и мы.
– Дай-то бог, чтоб у него все получилось.
Из башенных дверей в галерейный проход вышел Улеб, за ним по пятам, толкаясь, шли отроки, среди которых был и Мишка. Кольчужные рубахи, надетые без подкладов на их худорбу, смотрелись как на корове седло. Монзырев с Андреем поднялись на ноги.
– Что скажешь, воевода?
– Потери подсчитали.
