Разве после смерти боль не отпускает?
Она ощупала повязки на лице – ну да, точно, ее же герцог Микедас пырнул кинжалом в лицо, лезвие прошло через рот. Колючка застонала – горло пересохло, как старая кость.
И она покосилась в сторону яркой щелки, из которой струился свет, отодвинула одеяла и медленно-медленно опустила вниз ноги. Все тело ломило – еще бы, она вся в синяках, ссадинах, да и затекло все. Она снова застонала, попытавшись перенести вес на левую ногу, огненная боль пронзила бедро, поползла вверх по спине, вниз к колену.
И Колючка похромала, подволакивая ногу, опираясь на стену, слабая, как новорожденный жеребенок, делающий первые неуверенные шаги. Боги, как же нога болит! Но тут она поморщилась, и – о боги, а лицо-то как болит, а когда она пискнула от боли в лице, боги мои, а грудь-то, грудь, и из груди боль закарабкалась к горлу, к глазам, и из глаз полились слезы, и она добралась таки до этой полосы света, а это была щель под закрытой дверью, и слабо толкнула ее. И дверь открылась.
И она пошаркала вперед, прикрывая одной ладонью глаза, потому что слепило, словно она смотрела на солнце в зените, а ведь это всего лишь горела одинокая свечка. Толстая такая свечка, а в воск воткнуты длинные шпильки с драгоценными навершиями. И она увидела осыпающуюся штукатурку, и длинные тени от разбросанных одежд, и темные складки на смятой постели…
И замерла на месте. Это была темная, голая мускулистая спина. И она услышала постанывание, и медленный вздох, и голос мужчины и женщины, и белую руку на темной спине, длинную, усохшую руку с обрубком большого пальца.
– Ой, – просипела она, не в силах оторвать изумленного взгляда, и женщина резко подняла голову.
На лицо упали темные волосы, и на губе у нее был шрам, и в маленькой выемке виднелись белые зубы. Сумаэль. А под ней – отец Ярви.
– Ой.
Колючка не могла двинуться с места, ни вперед, ни назад, и просто уставилась в пол, сама не своя от боли и стыда, пытаясь сглотнуть, но, похоже, в пылающем болючем рту слюны не будет уже никогда.
– Ты очнулась.
И отец Ярви поднялся с кровати и полез в штаны.
Ей очень хотелось сказать: «А не верится», но получилось лишь все то же «ой».
– Марш обратно в постель, пока рана на ноге не открылась.
И служитель обнял ее одной рукой и осторожно повел обратно к темному дверному проему, а она подпрыгивала и шаркала.
На пороге Колючка не выдержала и обернулась: Сумаэль, совершенно голая, потягивалась в постели. Как будто ничего не случилось. И искоса поглядывала на нее прищуренными глазами.
– Болит? – спросил отец Ярви, опуская ее на кровать.
– Угу, – простонала она.
В чаше заплескалась вода, послышался звон ложки – Служитель что-то размешивал.
– Выпей это.
На вкус это было ужасно, и разодранный рот, распухший язык и сухое горло разом вспыхнули от этого пойла, но она все равно проглотила его. И обнаружила, что теперь может говорить.
– Я думала, – просипела она, закидывая ноги обратно на кровать и проверяя повязки на бедре, – ты… клятву принес.
– Я принес слишком много клятв. Приходится нарушать одну, чтобы исполнить другую.
– И кто решает, какие исполнять?
– Я держусь первой.
И он сжал пальцы на здоровой руке в кулак:
– Отомстить убийцам моего отца.
Ее одолевал сон.
– Я думала… ты это… уже сделал… давным-давно…
– Некоторым – да. Но не всем.
И отец Ярви укрыл ее одеялами.
– Спи, Колючка.
И она закрыла глаза и провалилась в сон.
– Не вставай.
– Сиятельная…
– Господи ты боже мой, сколько раз повторять? Виалина!
Всего-то пара царапин на лице у Императрицы – словно она не разминулась со смертью буквально пару дней назад.
