но руки бугрятся мышцами, шеи бычьи, а на мозолистых пальцах – золото и серебро! Эти молодчики явно себя высоко ценят, это ж какая прорва денег в кольца вложена!
Интересно, как до дела дойдет, какой высоты гору трупов эта шобла навалит? Впрочем, Колючку так легко не запугаешь. Особенно, если деваться некуда. Она поставила наземь свой рундук. Туда, кстати, уместились все пожитки. Отцовский меч, бережно завернутый в пропитанную маслом тряпицу, лежал сверху. А потом набралась храбрости, подошла к самому здоровенному мужику и постучала ему по ручище:
– Я – Колючка Бату.
– А я – Доздувой.
И она поняла, что не может отвести взгляда – у мужика оказалась чудовищных размеров башка. Казалось, все черты сместились к середине похожего на непропеченный каравай лица, причем зависло оно на такой высоте, что Колючка поначалу решила: мужик явно забрался на ящик.
– Какая нелегкая тебя сюда занесла? – поинтересовался он преувеличенно трагическим голосом.
Эх, жаль, придется правду-матку резать. Колючка отрезала:
– А я с вами плыву.
Глаза мужика сместились еще глубже к середине лица – не иначе как от напряжения мысли.
– Это что ж, значит, по Священной Реке, до Калейва и дальше?
Колючка задрала голову и нацелилась подбородком – ей было не привыкать:
– Если корабль от перегруза не потонет – а то ж столько мяса на борту.
– А не перекосит нас? Малявка на одной стороне скамьи, мужик на другой – как быть, а?
Это сообщил мелкий и крепкий, совершенно не похожий на огромного и рыхлого Доздувоя мужичок. Рыжие волосы его торчали задорным хохолком, а в глазах прыгала сумасшедшинка. Таких глаз Колючка еще не видала – ярко-голубые, глубоко посаженные и очень блестящие.
– Меня Оддой звать, и слава моя идет по всему морю Осколков.
– И чем же ты славен?
– А всем понемногу.
И тут он оскалил желтые зубы в волчьей улыбке, и Колючка с ужасом увидела: они подпилены, как у убийц.
– С нами плывешь, значит? Я прям весь в предвкушении, хе-хе…
– Я тоже, – сумела выдавить она, невольно пятясь.
А поскольку Колючка пятилась, то налетела на кого-то, стоявшего сзади. Она посмотрела вверх, оборачиваясь, и бравада разом слетела с нее. Колючка аж съежилась, увидев это лицо. Толстый шрам начинался от уголка глаза с вывернутым розовым веком, тянулся через заросшую щетиной щеку через губы. А самое ужасное, она посмотрела на волосы мужика, длинные и заплетенные в косы, и поняла, что поплывет на одном корабле с ванстерцем.
Он с пугающим равнодушием оглядел ее перекошенное от страха лицо – нет чтоб зарычать, к примеру. И мягко сказал:
– Я Фрор.
Ну что делать? Либо ты пыжишься, либо ты слабак. Колючка решила, что особого выбора нет, так что надулась и храбро гавкнула:
– Как тебя угораздило такой шрам получить?
– А как тебя?
– Меня что?
– Шрам получить. Или тебе боги такую рожу дали? – И с бледной улыбочкой ванстерец пошел сматывать канат.
– Да защитит нас Отче Мир! – пискнула матушка, придвигаясь поближе. – Страшные они какие, вот что я хочу сказать…
– Ничего, скоро они меня будут бояться, – заявила Колючка, не в первый раз желая, чтобы сказанное уверенным тоном непременно сбывалось.
– И что в этом хорошего?
Матушка как раз разглядывала бритого мужика, у которого по всему лицу шли татуировки рунами за все возможные преступления. Тот как раз ржал на пару с сухощавым дядькой с покрытыми подсыхающими язвами руками.
– Что хорошего в том, чтобы люди вроде этих тебя боялись?
– Лучше, чтобы тебя боялись, а не ты боялась.
Так говорил отец, но у матушки, конечно, ответ был наготове:
– И что, в жизни есть только это либо – либо?
– У воина – да.
Вот кто бы ей объяснил, почему так получалось: всякий раз, когда ей случалось сказать матери хотя бы десять слов, Колючка оказывалась припертой к стенке, защищая заведомо проигрышную позицию. Она знала, что ей скажут дальше: «И зачем так упорно сражаться за право быть воином? Если твой единственный приз – чужой страх?» Но матушка почему-то промолчала, и вообще выглядела какой-то бледной и испуганной, что только обострило чувство вины – вдобавок к закипающему внутри гневу. Все как всегда.
