Первая мысль? Уильям! Уильям, он вернулся! Но надежды тут же развеиваются: за стеклом – вульгарное, сплошь в оспинах, лицо нищего попрошайки, хорошо известного в здешних местах бродяги, чьи появления и исчезновения с годами стали столь же предсказуемыми и неизбежными, как смена времен года. Он опять барабанит в стекло. Он изможден, и взгляд его безумен, и в этом пьяном безумии чувствуется что-то театральное, точно он давным-давно вызубрил назубок роль, отведенную ему жизнью, и решил во что бы то ни стало сыграть ее до конца.
– Отвернись, – говоришь ты сыну – осунувшемуся, без кровинки в лице. – Ты же знаешь, это всего-навсего опять старый Том. Ты знаешь его пристрастие – чрезмерное пристрастие – к вину и элю. Ты знаешь, что он – человек пропащий.
– Он не в себе, мама. Он нездоров.
– Это его обычная манера. Туда ему и дорога. Все мы в свое время изо всех сил старались оказать ему помощь, но всякий раз он с презрением отвергал наше милосердие. Всякий раз кусал руку дающего. Порой – с совершенно ненужным насилием и злобой.
Оборванец опять стучит в стекло – пожалуй, в последний раз, ведь твое внимание он уже привлек – и прижимается лицом к его поверхности.
Он что-то кричит, стараясь перекричать грозу, и ты, хоть и не можешь разобрать каждое слово, все-таки слышишь большую часть его бредовой тирады. И, конечно, узнаешь ее структуру и тему, несмотря на многоточия, вставляемые в нее грохотом ливня.
– Я видел это… да… переплет миров… забытье, пустота надвигается… ненасытная… неумолимая… безжалостная…
– Мама?
– Не бойся, – отвечаешь ты. – Ты же знаешь: он вполне безвреден.
Бродяга смотрит на вас снаружи, и искорки безумного знания пляшут в его глазах. Не говоря больше ни слова – ведь сообщение передано, – он отворачивается от окна и бежит прочь, обратно в лоно непогоды. Потерянный для мира, он дико скачет под дождем. Ты и твое обреченное дитя смотрите вслед удаляющейся фигуре безумного бедняги Тома, а он тает и тает вдали, пока ливень, наконец, не поглощает его целиком.
– Дорогая! Позволите ли нам войти?
Что бы могло означать это внезапное нашествие визитеров? Что может значить это странное обилие гостей на пороге, явлений и уходов, вторжений одного мирка в другой? И, кстати, что стряслось с течением времени, утратившим размеренность, из непрерывной череды событий превратившимся в нечто избирательное, как будто теперь ты способна воспринимать только отдельные подробности и сцены, как будто жизнь твоя – море, а ощущения и чувства – плоская галька, скачущая по его поверхности, и ты присутствуешь в собственной жизни только в те мгновения, когда камешек соприкасается с водой.
Не будь ты рождена за несколько сот лет до изобретения кинокамеры, этот эффект наверняка показался бы тебе кинематографическим. Однако ты живешь в самом начале семнадцатого столетия, и посему ближайшая точка отсылки принадлежит к иной ветви жизни – к той, что также в последнее время занимает твои мысли. И ты внезапно понимаешь, что это – все это – очень похоже на сон.
– Дорогая, прошу простить нас. Надеюсь, мы не очень помешали?
В дверях стоят две женщины – примерно твоего возраста, одетые с унылой, возможно, чуточку преувеличенной благопристойностью. Дождь прекратился, но тем не менее тебя не оставляет ощущение, будто эту почтенную парочку прибило к твоему порогу штормом.
Ты знаешь их давным-давно; знакомство ваше длится ровно столько же, сколько ты состоишь в браке, и все это время ваши отношения были замешаны на зависти, соперничестве и легкой скуке – так часто случается с отношениями, завязавшимися не по твоей собственной воле, а благодаря замужеству.
– Миссис Куинси, – говоришь ты, – и миссис Локк, – твой тон нарочито вежлив, но и достаточно холоден, чтобы показать твое истинное отношение к их неожиданному визиту. – Какая радость – видеть вас обеих.
Куинси – она на несколько месяцев старше своей спутницы, грузнее и степеннее на вид – держит в руках корзинку из ивовых прутьев, накрытую белым полотном. Локк, до сих пор сохранившая чуточку девичьей стати и манер, с насмешливым энтузиазмом взмахивает руками над этой корзинкой, делает большие глаза и театрально-наивно восклицает:
– Яички! Мы принесли вам яичек, миссис Шекспир! Яичек для нашей дорогой Энн и ее чудного семейства!
– Точнее, – встревает ее спутница, – для тех, кто от него остался.
Твоя улыбка становится еще раздраженнее, а взгляд – холоднее.
– Как это мило, – говоришь ты. – Как любезно с вашей стороны. Но в этом, конечно же, нет никакой надобности.
Говоря это, ты размышляешь о том, сумеешь ли попросту забрать их жалкую корзинку и спровадить этих кикимор с лисьими улыбками восвояси, не приглашая в дом. Даже протягиваешь руку, чтобы осуществить этот план. Но прежде, чем тебе удается сделать хоть что-то, Куинси без приглашения шагает через порог, а Локк следует за нею по пятам.
– А Уильяма дома нет? – спрашивает одна из них.
– Дорогая, – подхватывает вторая, – до нас дошли весьма тревожные слухи. И обе мы так озабочены. Да-да, так озабочены!
На твоем лице возникает гримаса унылой любезности.
– Леди, – говоришь ты так, будто их визит с самого начала был затеян тобой, – прошу вас, задержитесь ненадолго. В конце концов, мне хотелось бы не просто посидеть и побеседовать. – Ты делаешь паузу и вкладываешь в последнюю строку малую толику своих реальных чувств. – А посидеть и
