абсолютного ничто.
А прямо перед ней темнеет на фоне сияющей белизны, точно чернильная фигурка на чистом листе пергамента, мистер Уильям Шекспир. Твой Уильям Шекспир.
Он в синяках и в крови, волосы спутаны, борода не ухожена, кровь сочится из двух скверных с виду глубоких ран на лбу, но все же это, несомненно, он – тот, за кого ты вышла замуж, кому родила троих детей.
При виде тебя он улыбается наперекор всему, но улыбка его исполнена печали.
– Энн, – повторяет он. – Любовь моя…
– Уильям…
– Путь домой, к тебе, оказался так странен и долог…
– Я знаю. Я видела… Мне позволили взглянуть одним глазком…
– Я пришел с дурной вестью. Боюсь, всему в мире настал конец.
– Пустота, – шепчешь ты, прибегая к странному языку Гильдии. – Пустота достигла нашего мира. Ее притягивает сюда кинжал? И, наверное, ее уже ничто не остановит?
Твой муж склоняет голову. Поначалу ты думаешь, что ему горько от осознания масштаба надвинувшейся вплотную катастрофы или оттого, что его так долго не было с тобой.
Но вот он поднимает глаза, встречается с тобой взглядом, и ты понимаешь, в чем истина. Ему вовсе не горько. То, что ты видишь на знакомом лице – лице человека, которого знаешь лучше, чем кого бы то ни было, – тебе совсем незнакомо. С замершим сердцем ты понимаешь, что ему отчаянно стыдно.
– Мы победили, – признается он. – Победили пустоту. Тут-то ей и конец.
– Что ты хочешь сказать?
– Мы начисто стираем этот мир, любовь моя. Уничтожаем его собственными руками, пока сюда не явилась настоящая пустота.
– Не понимаю, – бормочешь ты. – Нет, Уильям, я ничего не…
– Тактика выжженной земли, любимая. Встречный пал, призванный остановить буйство лесного пожара.
– Нет. Нет, этого не может быть.
– Теперь переплет миров в безопасности. Миллионы миллионов будут жить дальше. Погибнет лишь один ничтожный мирок – один из бесконечного множества. Одна-единственная звездочка исчезнет со звездного неба. Чтоб могли жить и здравствовать все остальные.
– Нет…
– Мы приняли решение все вместе. Вся Гильдия проголосовала, и все были единодушны. Кинжал слишком опасен, и у нас не было иного выбора.
– Но почему?.. – протестуешь ты, однако ответ до боли очевиден.
– Любимая, ты ведь знаешь, отчего были избраны мы.
В уголках глаз появляются жгучие слезы.
– Оттого, что только в этом мире – единственном из всех сущих – ты не покинул семью и дом. Ничего не написал. Всю жизнь прожил с нами. С семьей.
– Да, – отвечает Уильям. – Да, любовь моя.
Он шагает вперед, распахнув объятия тебе навстречу. В его глазах тоже слезы, хоть он и смаргивает их со всем возможным упорством.
А пустота – вернее, псевдопустота – за его спиной вновь приходит в движение.
– Скажи, – спрашиваешь ты, оказавшись в теплых, пахнущих дымом объятиях мужа. – Скажи, а Хемнет? В тех, других мирах он тоже… Или – только здесь… потому, что ты остался дома?
– Прости, – отвечает муж. – Ради бога, прости. Но иного пути нет.
Он еще крепче прижимает тебя к себе, ты тоже обнимаешь его еще крепче, но это не приносит облегчения: огромная, ужасная белая стена все ближе и ближе.
И тогда ты поднимаешь голову, смотришь через плечо мужа в лицо этому воплощению жуткой бесчеловечной логики и со всей таящейся в тебе страстью кричишь, и крик твой исполнен негодования и презрения. Ты выкрикиваешь в пустоту собственное имя и имя мужа, имена дочерей и твоего бедного обреченного мальчика…
Ты кричишь обо всем, ради чего живешь, обо всем, что наполняет твою жизнь смыслом и радостью. И последние слова, звучащие перед тем, как пустота накрывает тебя с головой, неся с собой сладкую целительную прохладу забвения, исполнены глубокой нетленной любви.
В тот вечер, когда он вернулся домой, миссис Энн Шекспир – пятидесятипятилетняя, измученная заботами, давно привыкшая к цене одиночества во всем разнообразии ее форм – была в своем саду одна.
