– Дался тебе детский пляж! – Она, не сдержавшись, снова стукнула меня, теперь по колену. – О себе подумай! О нас подумай!
– Так ведь и думаю… – Я осторожно потер место нового ушиба. Удивительно все-таки, до чего же Светлая меня не боится, хотя только что готова была увидеть, как из моих пальцев выщелкиваются когти перевертыша. Или, наоборот, совсем не готова? – Детский пляж – это разве не о нас? Может быть, нашим детям на него ходить всего через несколько лет…
Всем телом ощутил, как она вздрогнула. Прикусил язык, гадая, что сказал не так. Не сумев угадать, сидел молча. И Светлая тоже сидела рядом, будто каменная: не то чтобы заговорить или отодвинуться – она даже вздрагивать больше не решалась.
Тогда я отодвинулся сам. И отвернулся, чтобы не видеть, как Светлая, стараясь быть бесшумной, приподнимается, украдкой делает несколько осторожных шагов – а потом уносится прочь, стремглав, без оглядки, заботясь уже только о скорости, не о тишине.
Можно подумать, будто хоть кто-нибудь не знает, откуда берутся дети.
Скверен оказался мой последний день…
Беспалый, поджав под себя ноги, сидел на краю учебной площадки. В это время там обычно толпится молодняк, но я продирался через кусты шумно и медленно, давая всем, кто хочет, возможность загодя разбежаться. Так что дождался меня только старик. А может, и не было здесь на этот раз молодых, все-таки сегодня день очень необычный…
В мою сторону Беспалый даже не смотрел, что-то рисовал на песке прутиком. Подойдя, я присмотрелся: оказывается, он обновлял чертеж счетной таблицы. Нижние, «ножные» разряды были целы, а «ручные» оказались стерты, затоптаны – и следы маленьких ступней, нескольких пар, вели дальше, прямо по песку площадки. Значит, все же был здесь только что молодняк, самый мелкий: заслышав меня, в панике рванул прочь, как вовсе не обученный, куда глаза глядят.
Старик, по-прежнему на меня не обернувшись, аккуратно вычертил «пальцы руки», стоячую графу верхнего разряда, и уже взялся за лежачую, «когти». Я как заметил это, невольно глянул на свою руку, опасаясь, наконец, увидеть на ней то, что высматривала Светлая. Или, наоборот, надеясь: нет больше сил терпеть.
– Рано, – буркнул Беспалый, проводя последнюю линию.
– Да что у тебя, глаза на затылке?
– Этого нет. И даже не было. – Он наконец удостоил меня взглядом. Невесело усмехнулся. – Просто память: я в свой последний день перед уходом тоже все смотрел, как там у меня с… ручным разрядом, лежачей графой… Будто только в этом дело.
Беспалый покачал головой, удивляясь своей тогдашней глупости. Несколько раз впустил и выпустил когти: на правой руке пять, на левой, понятно, лишь четыре. При нас – детях, юнцах или даже повзрослевших, – старики избегали проделывать такое, только на опаснейших из охот или когда набег хищных отражали. Там оно само собой получается, даже если копья в руках – то есть всегда: от хищников когтями не отобьешься, у них свои длиннее… А у бродячих перевертышей – не длиннее, но в точности такие…
При этой мысли моя правая кисть вдруг, словно сама по себе, дернулась каким-то незнакомым движением.
– Ого! – Беспалый снова качнул головой. – Не торопись. А то придется уходить прямо сейчас. А перед этим – меня убьешь, переранишь и убьешь еще нескольких… может быть, как раз тех, кто тебе особо дорог… Да и сам, наверно, не уйдешь, а будешь убит. Тебе именно этого хочется?
– Из всего, что ты перечислил, старик, мне хочется только убить тебя.
Ко многому меня не подготовила жизнь, в том числе к двум вещам: что когда наступит срок, мне доведется говорить с кем-то из стариков вот так – и что после этого я все-таки смогу усмехнуться.
– Держишься. Молодец, – Беспалый прищурился. – А убить ты меня и так чуть не убил сегодня: кости уже хрупковаты становятся…
Когти у него, оказывается, все еще были выпущены. Только сейчас он их спрятал окончательно.
– Когда ты впервые увидел это на своей руке, старик? – Я опять шевельнул правой кистью. На сей раз ничего в ней не отозвалось.
– Уже вернувшись…
– Как это?
– Просто. Тот, который смотрел моими глазами сразу после…
Понятно. Только вернувшись, значит… То-то и оно, что возвращаются далеко не все. Очень мало кто возвращается.
– Совсем ничего не помнишь? (Это вопрос из числа тех, на которые, как кажется, в общих чертах знаешь ответ, а точнее и знать неприлично – но мне сейчас общих черт мало, да и не до приличий уже.)
– Что-то помню. Сразу после возвращения – помнил больше. Но и тогда это была не совсем память, а… Сам узнаешь. Скоро.
Да уж. Возвращение – оно всегда как бы почти сразу после ухода…
– И что же мне делать, старик? Что ты делал в свой последний день, что твои старшие друзья делали? Это-то в памяти осталось?
Снова вопрос из числа полузапретных. Но какие уж запреты, когда мы стоим друг напротив друга, словно и впрямь готовые к бою, хотя уже выяснили: незачем нам вступать в бой.
