Похоже, материнство значило гораздо больше, чем слепое следование истине.
И он источал сладкую ложь, давая вежливые реплики, которые отбивали охоту к дальнейшим рассуждениям. Если Мимара настаивала или, того хуже, донимала его прямыми вопросами, он сердился и огрызался, пока она не отставала. Слишком больно, говорил он себе. И, кроме того, ему полюбилась роль колючего старого ворчуна.
Но на этот раз Друз не стал делать ничего такого.
– Почему? – спросила она. – Почему из всех женщин ты выбрал именно ее?
– Потому что она обладала проницательностью, – услышал он свой ответ. – Вот почему я… я вернулся. И еще из-за ее красоты. Но твоя мать… Она вечно спрашивала меня обо всем, о мире, о прошлом, даже мои Сны ее завораживали. Лежа в постели, мы все говорили и говорили, и интерес ее не угасал. Однажды она задавала вопросы всю ночь, пока рассвет не позолотил все щелочки в ставнях. А она все слушала и…
Он погрузился в молчание, остановленный не столько трудностью того, что хотел сказать, сколько удивляясь самому факту повествования. В какой момент стало так легко исповедоваться?
– И что?
– И она… она верила мне…
– Твоим россказням. О Первом Апокалипсисе и Не-Боге.
Он оглянулся, словно боялся, что их услышат, но на самом деле его это не заботило.
– Да… Но, на мой взгляд, здесь было нечто большее. Она верила в меня.
Почему все было так просто?
И он продолжал. Слышал, как разъясняет явления, о которых даже не подозревал, что понимает их, поскольку сомнение и нерешительность настолько овладели его существом и рассудком, что он едва мог действовать, погружаясь в бесконечные размышления. Почему? Зачем? Вечные вопросы. Слышал, как рассуждает о своих кошмарах, которые истрепали ему нервы донельзя. Рассказывал Мимаре, как пришел, ослабевший, к ее матери, человек, который скорее готов был похоронить все свои помыслы глубоко в душе, чем предпринять хоть какое-то действие…
Как Друз Акхеймион, единственный колдун в Трехморье, стал низкопоклонником и трусом…
И странное дело: он и вправду тосковал по тем дням – не столько по тому страху, а скорее, по потребности чего-то иного. Живя с Эсменет в Самне, где она продолжала принимать клиентов, сидя на оживленной рыночной площади и посматривая на бесчисленных жителей города, а сцены ее совокупления с незнакомцами, стоявшие у Друза перед глазами, отравляли ему душу. Возможно, в этом лежало объяснение того, что случилось позже, когда она оказалась в постели с Келлхусом, думая, что Акхеймион погиб в Сареотической Библиотеке. Если и существовал какой-то факт из прошлого, который до сих пор вызывал у Колдуна изумление, то это была его негасимая любовь к ним обоим после их общего предательства. После стольких лет у него все так же сжимались кулаки, когда голову заполняли воспоминания, и охватывал благоговейный трепет перед Келлхусом и той легкостью, с которой он правил Гнозисом, и бессильная ярость, порожденная его уходом… с женой, его женой!
Эсменет. Какое странное имя для блудницы.
– Страх… – произнес старый Колдун обреченно. – Я всегда боялся твоей матери.
– Потому что она была падшей женщиной, – выпалила Мимара скорее со злорадством, чем с состраданием.
Она была права. Он любил шлюху и пожинал соответствующие плоды. Похоже, последние дни Первой Священной Войны были продолжением тех первых дней в Самне. Те же несчастья, то же неистовство, только осененные потусторонними чарами Анасуримбора Келлхуса.
– Нет… – возразил он. – Потому что она была очень красива.
Подходящая ложь.
– Чего я не понимаю, – воскликнула Мимара с видом, говорящим о том, что она долго обдумывала это, – почему ты не попытался удержать ее. Она принадлежала к касте слуг, которую не продали в рабство, как меня. Она сама выбрала такую профессию… так же как выбрала предать тебя.
– Разве она…?
Казалось, он больше прислушивается к собственному голосу, чем говорит.
– Она что? Выбрала? Конечно.
– Выбор – явление весьма своенравное, девочка.
– А по-моему, все просто. Одно из двух: верность или измена.
Он внимательно посмотрел на нее.
– А ты? Была цепями прикована к подушке в Каритасале? Нет? Выходит, выбрала там находиться? И заслужила все свои страдания? И не могла спрыгнуть с корабля, когда работорговцы, которым мать продала тебя, отправились в море? Почему ты осуждаешь мать за собственный добровольный отказ от побега?
Ее взгляд преисполнился ненависти, но в то же время и сомнений, которые преследовали все их пылкие споры в последнее время, поиск соответствующего чувства, словно фрагмент тела какой-нибудь рептилии, о которой она совершенно не заботится. Мимару задело, отчасти понял он,
