Дар Ятвер шел по освященной земле. Кожа его не обгорала на солнце, благо была смуглой с рождения. Стопы не покрывались волдырями благодаря мозолям, приобретенным в юности. Но он утомлялся, как и другие, поскольку состоял из плоти и крови. И всегда уставал, когда следовало уставать. А каждый сон заканчивался приятным мигом пробуждения. Порой, чтобы послушать лютню и разделить трапезу странствующих лицедеев. Порой – чтобы увидеть лисий хвост, а подле себя – гуся, которого та лисица откуда-то стащила.
Поистине, каждый вдох его был Даром.
Он пересекал истощенные плантации Ансерки, притягивая взгляды трудившихся там рабов. И хотя он шел один, ступал он по следам тысяч, ибо всегда был странником, которого сам преследовал, и впереди идущий всегда был он сам. Подняв глаза, он видел себя, проходящего под одиноким, согнувшимся под порывами ветра деревом, шаг за шагом исчезающего за дальним склоном холма. А когда оборачивался, видел то же самое дерево позади и того же человека, спускающегося по тому же склону. Бесконечные вереницы связывали его с ним самим, от Дара, сочетавшегося со Святой Старухой, до Дара, на чьих глазах истекает кровью аспект-император, преданный всеми.
Он был рябью над темными водами. Носом корабля, пущенного вдаль на веревочке детской рукой.
Он зрел, как убийца захлебывается в собственной крови. Видел армии, осаждавшие город, умирающих от голода жителей на его улицах. Видел, как Святейший шрайя по забывчивости обнажил горло. Наблюдал крушение Андиаминских Высот, смотрел в глаза императрицы, когда она испускала последний вздох…
И он шел в одиночестве по бескрайним полям, зажатый в тиски смертной души.
День за днем, преодолевая милю за милей возделанной земли, – шел по груди своей грозной Праматери. Он спал среди растущих побегов и наливающихся колосьев, под утешающий материнский шепот и глядя на звезды, что чертили серебристые линии на небосводе.
Он брел по своим следам в пыли, чаще видя, чем умышляя смерть.
Покачиваясь в седле, Маловеби размышлял – теперь, по крайней мере, он мог сказать, что видел перед смертью зиггурат. И пусть этот глупец, Ликаро, заткнется. Странствовать можно по-разному, а не только для того, чтобы менять в постели юных нильнамешских рабов, так же как и быть дипломатом – совсем иное, чем нахлобучить парик посла.
Отряды всадников рассеялись по стране, передвигаясь вдоль оросительных каналов, через рощи и просяные поля. Холмы, похожие на сломанные зубы, защищали от северного ветра, выстроившись вдоль безводной границы Гедеи. К югу от них река Семпис тихо несла свои черно-зеленые воды, растекшись здесь так широко, что южный берег терялся в голубовато-сизом тумане. На горизонте поднималось несколько столбов дыма.
Один из них обозначал путь армии, которая направлялась в Иотию, это Маловеби знал точно.
– Опасно, – проговорил едущий рядом Фанайял-аб-Каскамандри, и резкая ухмылка пересекла его заросшее бородой лицо, – вступать в переговоры с врагами грозных противников. А во всем мире, мой друг, не найдется человека грознее Курсифры.
Несмотря на улыбку падираджи, глаза его не смеялись, а пристально вглядывались в собеседника.
Второй Переговорщик Маловеби, эмиссар Высокого Священного Зеума, выдержал его взгляд, стараясь скрыть свое неодобрение.
– Курсифра… – повторил он. – А… имеется в виду аспект-император.
Чародей Мбимайю еще помнил те дни, когда Восточным Трехморьем правили кианийцы. Из всех чужеземных обычаев, просочившихся в Зеум, мало что раздражало больше фанимских миссионеров, хлынувших через границу, неся с собой абсурдные идеи устрашения и проклятия. Бог мог быть только Един. Все остальные Боги объявлялись демонами. И все предки были прокляты за поклонение им – все до единого! Может показаться, что идеи столь нелепые и отвратительные не нуждаются в каком-либо опровержении, но оказалось наоборот. Зеумы на удивление быстро приняли истории о собственных беззакониях, настолько распространено было отвращение к себе среди людей. Порой казалось, что не проходило и месяца без чьего-нибудь публичного бичевания.
И все же, когда отец падираджи Фанайяла отправил послов для присутствия на коронации кузена Маловеби, Нганка’Кулла, кианийские сановники вызвали переполох среди кжинетов. Жители Высокого Священного Зеума всегда были закрытым народом, слишком отдалившимся от всех и чересчур тщеславным, чтобы соприкасаться с людьми или событиями за пределами своей священной границы. Но бледная кожа кианийцев, роскошь их одеяния, набожное благочестие – все вместе придавало тем экзотическое очарование. Буквально за одну ночь все пристрастие зеумов к тщательно продуманному внешнему облику и орнаментам поблекло и устарело. Среди аристократов даже воцарился культ козлиных бородок – до тех пор пока кузен не восстановил древние Правила Благообразия.
Маловеби с трудом представлял этих кианийцев, вызвавших резкие изменения в моде. На фоне разодетых послов Каскамандри с героической статью приближенные Фанайяла выглядели чуть лучше разбойников из пустыни. Он-то полагал, что выступит на коне в окружении скауров или синганжехоев, грозных в сражениях и обходительных в миру, а не какого-то сброда конокрадов и насильников.
Лишь сам Фанайял напоминал ему одного из тех послов из далекого прошлого. В ослепительно золотом шлеме с пятью шипами на гребне и, пожалуй, в самой изысканной кольчуге, какую только приходилось видеть Маловеби, где каждое звено было любовно выделано, как он в конечном счете решил, нечеловеческой рукой. Рукава из желтого шелка свисали с запястий наподобие вымпелов. Кривой меч явно был фамильной ценностью. Едва он бросил на
