Они часто в байкеры идут, во-первых, стая, им нравится, что много их, во-вторых, бензин…
– А если парой? Ну, не стаей, а только вдвоем? Два, скажем, мотоцикла?
– Тогда волк и волчица. Эти только вдвоем, да. Этим больше никто не нужен.
– Волк и волчица, – сказал он, – ясно. А как они, кстати, переворачиваются? Сбрасывают одежду и мочатся на нее? Скачут через нож?
– Есть такая трава. Три листочка, в центре ягодка. Для людей она ядовитая, а для них – нет. Сгрызут и перекинутся. Но я ж говорю, на районе они почти не водятся. Скучно им тут. Движухи нет. Ну, тритоны, я говорила. Они в канализации. Еще прозрачники. Вот эти страшные. В самом деле страшные.
– Кто?
– Прозрачники. Если ты ночью встаешь, ну, попить или, там, наоборот, – она смущенно улыбнулась, – нельзя смотреть в зеркало. А то он заберет отражение. И выйдет из зеркала. Похож на человека, только плоский, понимаете? Пустой. Чтобы стать полным, ему надо накачаться. Потому надо обязательно смотреть, когда вечером идешь, кто там тебе навстречу. Они обычно левши. И застежки не на ту сторону…
– Откуда вообще застежки? Люди не спят в одежде.
– Да, – согласилась она, – это я как-то недоучла. Все, вот мы и пришли.
Одноэтажный домишко был неотличим от остальных прильнувших друг к другу обломков человеческого крушения. Скудость чужой жизни заразна, как ветрянка или свинка. Он невольно замедлил шаг, и Марина, заметив это, весело сказала:
– Ну что же вы?
– Я подумал… вы ведь ведете меня к себе домой, да? Я вас не очень обременяю?
Картины в его воображении, очень яркие на фоне кривых обрубков деревьев и гробоватых домиков, сменяли одна другую: коврик с котятами или лебедями, запах клопомора, кашляющая старуха за ширмой, пролежни, цинковое ведро, ребенок-дебил, опухший, вялый, с бессмысленно раскрытым ртом (почему обязательно дебил?), муж-алкаш в растянутой майке с пятнами на животе, в сырых носках с ниточками, торчащими из больших пальцев; вода, капающая в подставленный таз…
– Что вы, – вежливо сказала Марина, – совсем нет. Только ноги вытирайте, ладно?
Наверное, ей эта мебель досталась вместе с домом. Гарнитур-стенка, сервант, хрусталь, чайный сервиз. Диван. Трехрожковая люстра. Семидесятые, а то и шестидесятые. А вот плазменный телевизор на кронштейне был новенький и показывал какой-то спортивный канал.
– А это мой муж. Познакомьтесь.
Перед ним стоял красавец. Нет, не так.
Воплощение девичьих грез, утоление женской жажды, чистый холодный ручей, солнце, преломленное в воде, как преломляют хлеб отдающие ладони. Он не знал, что о мужчине можно так думать. Что он может так думать о мужчине.
– Наш клиент. Ему негде ночевать. «Пионер» опять сгорел, представляешь?
– Он сколько раз уже горел? – спросил Маринин муж. – Четыре?
Голос был под стать внешности. Сейчас спросит, а какого, собственно, он не вписался в другой хостел? Или на съемную квартиру? Нет, не спросил.
– Проголодались, мальчики? – Марина взялась за ручки клеенчатой сумки. – Я сейчас…
Было слышно, как там, в кухне, она чем-то гремит и булькает.
Ну, конечно, непроходимо глуп, к тому же альфонс, иначе он с ней бы не жил, с такой. А он-то думал, что к себе домой она его зазвала, надеясь на сближение, и даже прикидывал, уступить или сделать вид, что не понял намека.
– Эта их саламандра совсем стыд потеряла. – Маринин муж рассеянно следил за бегающими безмолвными футболистами. – Сильный был пожар?
– Не очень. А вы правда верите, что это саламандра? Там наверняка старая проводка, решили сэкономить на ремонте.
– Саламандра, – сказал Маринин муж, – да к тому же дикая. Или одичавшая.
Не глуп. Безумен.
– Да, – согласился он, – да, разумеется. Одичавшая.
Мобила зашевелилась у него в кармане, он вздрогнул от неожиданности, неловкими пальцами извлек ее наружу. Пассифлору привезли, лениво пропела зеленовласая дриада. Только что. Ой, она, оказывается, такая красивая, пассифлора. Да, могут доставить по адресу. Варшавская, двенадцать? Да, конечно. Может, что-то добавить к букету? Аспарагус, например? Нет, аспарагус не надо, ответил он, а вообще как вы думаете, что означает аспарагус? Тайное влечение? Печаль при расставании? Не забуду, не прощу? Она не знала. Утрачен древний куртуазный язык цветов.
– Простодушие, доверчивость.
Он обернулся.
– Вот… Аспарагус. Означает «простодушие, доверчивость». «Аспарагус язык цветов», пробивается на раз.
Маринин муж отложил смартфон и улыбнулся.
– Мальчики, – Марина стояла в дверях в домашнем халате, пестром и не без кокетства завязанном на талии, – идите обедать.
