старуху. Ее звали Батико, она носила розовое кимоно, расшитое черными вишневыми цветами. Она садилась на корточки в моей скрывающей тени и пила что-то серебристое, от чего ей становилось плохо. Ее двоюродная бабушка, Аои, любила одного англичанина, который не любил ее; она вышла за имбиревода, чьи прикосновения ее обжигали, и у нее не было детей. Аои нашла меня в лавке в Камакуре, у самого моря, и решила, что я смогу спрятать ее от жизни. Я долго наблюдала за женщинами. Мило ничуть не хуже, чем любая из них.

– Ее сны на вкус, как белые перегородки лайма.

Рафу содрогнулась – ее створки определенным образом затрепетали.

– Ее снедает печаль. Она не говорит по-японски. Ее муж уехал в пустыню много месяцев назад. Каждый день она ходит на рынок и покупает там обед: черный шоколад, персик и рисовый шарик с лососем. Она сидит, ест и глядит в стену. Иногда она смотрит телевизор. Иногда она проходит три мили до Синей улицы и разглядывает ожерелья, выставленные в витринах. Она хочет, чтобы кто-нибудь купил ей такое. Иногда она выходит на пирс, чтобы посмотреть на утопленные велосипеды, которые разрушаются под воздействием сонаров военных судов, ржавчины и кораллов. Ей нравится гладить собак, которых выгуливают их хозяева. Вот и вся ее жизнь. О чем ей грезить?

– О чем-то лучшем.

Танцуя, падал мелкий снег

Не то чтобы я особенно хотел есть сны Мило. Я мог бы найти сны повкуснее у любого торговца рисовыми шариками с Синей улицы – сны с прожилками темноты и тоской по поцелуям, подобным кленовому соку. Но в полутьме дома Мило, окутанная желто- зеленым, травяным ароматом новых татами, стояла Рафу, и сквозь ее кожу просвечивали звезды. Она смеялась, когда я пересказывал ей шутки, услышанные от Яцухаси во время нашей утренней поездки. Я катался по полу перед ней и показывал все, чем я могу быть: тапира, тигра, дельца, тень, воду.

Я забывал вгрызться в жену моряка. Ее похожие на опилки сны не привлекали меня. Она плакала во сне, преследуя корабли, о которых я не хотел ничего знать. Она тонула в своем утомленном колониальном отчаянии.

Я похудел, как и положено любовнику.

На семнадцатую ночь я познал свою Рафу, я раскрылся в шелковую ширму, украшенную одинокими тапирами, пьющими из освещенного луной ручья. Мы стояли створка к створке и умиротворенно молчали. За окном, танцуя, падал мелкий снег. Мило спала на полу, на циновке, и не видела нашей неподвижной, безмолвной любви.

– Я так тоже могу, – кокетливо сказала Рафу, когда мы закончили и пот каплями выступил на наших шелковых полотнищах. – Я могу складываться в тапира, тигра, дельца, тень, воду. Девушку.

– Покажи!

– Не теперь, – отказалась она.

Из-за ее наготы

– Брось эту унылую, бесхвостую кошку, – просил я свою Рафу, блистательную, золотую на фоне ночи. – У меня квартира на Синей улице – я никогда не стану бросать на тебя одежду. Я покажу тебе скрытных Павлинов Верного Намерения, которые вьют гнезда в адмиральском особняке и клюют его в руки, когда он приказывает морякам строиться в идиотские шеренги и выкрикивать злобную чепуху. Он их не видит и думает, что у него экзема. Мы с тобой посмотрим Карнавал Праведной Жизни и попробуем жженый сахар, приготовленный в Печах Умиротворения. Ты сможешь каждый вечер уезжать со мной на поезде и продолжать свое изучение женщин – ради тебя я отныне буду питаться только женскими снами! Мы будем ходить в залы патинко, тянуть за рычаги, и в треске серебряных шариков, доступном лишь нашему слуху, мы услышим щелкающее движение звезд, движущихся по идеальной орбите, и будем знать, что ничего случайного не бывает.

Рафу покраснела – ее полотнища расцвели алым. Мило всхрапнула и повернулась на другой бок, что-то бормоча в призрачной агонии. Прядь ее каштановых волос попала ей в рот. Рафу смотрела на нее, слегка наклонившись вперед.

– Нет, Акакабу, страсть моих преклонных лет! Я люблю ее. Я люблю ее и никогда не покину.

– Как ты можешь любить такое существо?

– Я люблю ее из-за ее наготы, Кабу. Она снимала передо мной одежду, представала передо мной полностью беззащитной, ее грудь, плечи, ее одинокий акт любви – все это только для меня, для моего взора, моей любви, моей жалости. Я знаю, что она проколола себе язык, когда была подростком, но убрала украшение, когда вышла замуж. Я знаю, что ее правая грудь немного больше левой, что у нее родимое пятно на крестце – оно выглядит как след от удара, – что у нее растяжки на животе, хотя она и не рожала, просто ей здесь больше нечего делать, кроме как есть. Это такие ценные вещи! Я знала их о Тиэко, о Кайо, о Батико и об Аои. Все они показывали мне свои тела и то, как на них отпечатался мир. Твоего тела – так, как мне демонстрировали его мои хозяйки, – я не видела. Она стояла передо мной в наготе, и я не оставлю нагую девушку холоду.

Как у первых леди

Признаю, я разозлился, и беру на себя ответственность за все произошедшее после этого. Я ревновал Рафу к ее нагим женщинам, которые никогда не узрят лазурь и пурпур Павлинов Верного Намерения, к ее тайным актам любви в уединенных домах. Я хотел показать моей йотай, что и баку могут познать людей подобным образом, поскольку нигде человек не бывает более обнаженным, чем во сне, где все стыдное и скрытое блестит, словно сладкий пот на кости.

Ворча на Рафу, в злорадном предвкушении, я свернулся в тяжелых сонных руках Мило. Я вцепился в этот вялый западный рот и стал втягивать в себя

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату