– Разве только серп?.. Тогда все, боле ничего нету.
Давно уже вернувший изогнутую саблю в ножны охранник вышел обратно в сени, оставив мальца на своего товарища.
– Часто ли голодаете?
Офанасий с достоинством и заслуженной гордостью перекрестился:
– Господь миловал, нечасто. Последний раз было три лета назад, да и то немного, перед самой новью[69].
И с неясной тревогой наблюдал, как более чем странный юный родовитый подошел поближе к его деткам и внимательно разглядывает их. Начал с трех мал мала меньше дочек, затем ненадолго остановился рядом со своим сверстником Ванькой и напоследок мазнул взглядом по старшенькому, Перваку. Кхм, ну то есть Титу во Христе.
– Чем болеет?
Растерявшись как от самого вопроса, так и от того, что сыновья хворь заинтересовала гостя незваного и негаданного, отец семейства все же ответил:
– Под дождь мы с ним попали… Выстудился.
Вернувшийся в избу охранник принес с собой то, что Офанасий предпочел бы и вовсе не показывать. Недлинную охотничью рогатину с заметно истершимся и даже чуток поржавевшим наконечником.
– Нашел или купил?
– Выменял. По случаю.
История повторилась в третий раз – нож, тоненькая стружка – и полное отсутствие дальнейшего интереса. Спокойно оглядев притихшую хозяйку и детей, мальчик вышел, поманив вслед за собой хозяина.
– Скажи…
Не зная, как обратиться ко второму отроку, чуть задержавшемуся с выходом на свежий воздух, Офанасий выбрал самый безотказный вариант:
– Воин. А кому ты служишь? Как его звать-величать?
Приосанившийся поначалу малец вытаращился на нестарого еще мужчину так, словно увидал вместо него былинную Жар-птицу.
– Государем-наследником.
– Ох ты господи!..
Изрядно пришибленный открывшейся правдой, крестьянин как во сне отвечал на все вопросы Димитрия Иоанновича, показал ему хлеб нового урожая, хлев, коня, укрытую от дождя и прочей непогоды соху, доставшуюся по наследству от отца-покойника, еще какие-то мелочи… А в себя пришел только по возвращении в родную избу (потому как дома и стены помогают), и то наблюдая, как царевич быстро и с изрядной ловкостью делает непонятные записи, разложив на столе поднесенный ему малолетним «воином» лист пергамента и переносную чернильницу.
– Я узнал что хотел, добрый христианин.
Голос будущего великого князя, прежде властно-холодный (а думалось-то, что спесивый!), едва заметно изменился. Самолично свернув записи в свиток и передав слуге, дабы тот надежно упокоил их в специальном кожаном туле, мальчик подошел к приболевшему сыну хозяина. Коротким жестом поднял его на ноги и удивительно плавно провел рукой вдоль груди, прикоснувшись затем ладонью к ее правой половине:
– Сильно ли болит?
Поглядев на отца, старшенький хотел было ответить, но вместо этого невольно закашлялся. Да и потом говорил с едва слышными хрипами:
– Кха-кха!.. Не очень, государь-наследник.
– По воле Его да будет исцелен сей отрок.
Равнодушно отвернувшись, царевич вернулся обратно к столу, провожаемый изумленными взглядами. Затем эти взгляды скрестились на замершем от непонятных ощущений Тите, который вдыхал и выдыхал грудью раз от раза глубже и шире, пытаясь понять – куда исчез изрядно досаждавший последнюю седмицу кашель и неприятная ломота в груди.
– Отче наш, иже еси на небеси…
Дети, хозяйка с хозяином, служка и охранник в полном молчании и некотором обалдении наблюдали, как царственный отрок тихо читает молитву над небольшой плошкой, до середины наполненной обычной колодезной водой. С завершающим словом воду перекрестили, едва-едва коснувшись поверхности кончиками пальцев и крестиком на четках, затем наследник поманил-подозвал хозяина знакомым жестом.
Шлеп!
– Ох!..
– Тятя?!
Совсем не ожидавший столь увесистой плюхи от детской еще руки, Офанасий едва не упал на грубые деревянные плахи пола.
– Это тебе за мысли твои, что думал обо мне в самом начале.
Хоть и не делась никуда красота царевичева лика, но с девицей его перепутать уже было нельзя.
