Митрополит и царь, не сговариваясь, дружно перекрестились, причем Иоанн Васильевич еще и потемнел лицом.
– В том же году паписты[117], предчувствуя скорый конец жизни Жигимонта Августа и боясь, что со смертью последнего из династии Ягеллонов[118] литвины отшатнутся от Польши, устроят подписание новой унии[119] на великом сейме в городе Люблине. По ней Великое княжество Литовское и королевство Польское навсегда сольются в новую державу, рекомую Речью Посполитой, а король станет выборным. На ее землях паписты будут рушить храмы наши, запрещать службы церковные, всячески утеснять священников и люд православный, а также усердно насаждать веру папежную и язык польский.
Вновь архипастырь и государь Московский перекрестились – и если иерарх церкви выглядел очень озабоченным столь дурными вестями, то властитель державы начал наливаться холодной злобой.
– А что, сыно, Жигимонт и вправду умрет бездетным?
– Да, батюшка, в году семь тысяч восьмидесятом от Сотворения мира.
– Так-так! И кто же умостит свое седалище на стол Ягеллонов?
– Того мне не открылось, батюшка.
Видя, как запнулся десятилетний царевич, его мягко поторопил (одновременно и приободрив) уже митрополит Макарий:
– Ты говори, отроче, мы тебе верим.
– Через четыре года от нынешнего в пределы царства православного придет Бледный всадник.
Услышав о чуме, двое взрослых мужчин разом переменились в лице, жадно слушая и опасаясь лишний раз вздохнуть.
– Начнется в Полоцке, затем скакнет в городки Озерище, Торопец, Великие Луки и Смоленск, отметится и в Москве, а уйдет через Новгород и Старую Руссу – через два полных года. С моровым поветрием придет и глад великий…
Все-таки выдохнув, митрополит и царь погрузились в мрачные размышления. Воистину во многих знаниях много печали!.. Макарий осенил себя размашистым крестом:
– Все в воле Его.
Иоанн Васильевич, повторяя за ним, согласился:
– Тяжкие нам испытания посылает Господь.
Все дружно помолчали, затем великий государь, вспомнив о том, что его первенец принес не только дурные, но и очень хорошие вести, слабо улыбнулся:
– Ничего, с Божией помощью мы любую беду одолеем. Зато по испытанию и награда. Да, сыно?
Видя, как тот расцвел в удивительно светлой улыбке, отец несколько отвлеченно подумал, что года через четыре сын вырастет в настоящую девичью погибель – и так-то уже кое-кто из них на него временами поглядывает. Ласково и со всем бережением погладив наследника по пепельноволосой голове, царь осведомился – открылось ли ему что-либо еще?
– Открылось многое, батюшка, только… Только не все смог понять. На мольбу мою мне было сказано, что всякому плоду свое время. А за нетерпение свое буду я лишен счастия беззаботного детства. Это как?
Архипастырь тактично промолчал, не став встревать в разговор сына и отца, а последний посмурнел и явно вспомнил что-то личное и притом глубоко неприятное.
– Ты мой наследник, Митя, а будущие правители всегда взрослеют раньше других детей. Мы с тобой об этом потом поговорим, ладно? Вот и хорошо. Что еще тебе непонятно?
Вместо ответа мальчик что-то очень тихо прошептал – что-то, от чего великий князь вдруг странно хрюкнул и явно забыл свои невеселые воспоминания.
– И это объясню. Года этак через два-три, пожалуй, – если до той поры сам все не поймешь. Ты ведь у меня тогда совсем взрослый станешь, да? Погоди-ка. – Царь резко посерьезнел: – Это что это такое тебе виделось?
Отрок неуверенно пожал плечами:
– Рождение брата.
Великий государь опять довольно заулыбался. Определенно Господь всеблаг и милостив!
– Когда?!
– Прости, батюшка, то мне не открылось.
– Гм… Надо бы Марью порадовать. Или обождать пока? Ты чего, сынок?
– Батюшка, так она же пустоцвет[120], да и умрет уже к тому времени. В семь тысяч семьдесят седьмом от Сотворения мира она, а через два года и князь-валий Темрюк Идарович…
Разом помертвевшим голосом мужчина задал один-единственный вопрос:
– Отравили?
