воротами с изображенным на них якорем проглядывают гниющие краны, один из них рухнул, смяв с десяток товарных вагонов, навечно застывших в порту при разгрузке. Остальные еще продолжают стоять, но опасно накренившись, и грохнуться могут в любой момент. Вдоль путей тянутся какие-то бараки с провалившимися крышами и без окон, ржавые остовы брошенных катеров. Прямо перед нами – бывший жилой трехэтажный дом, от крыши и до основания расчерченный глубокими трещинами и взирающий на нас печальными глазницами окон. Чуть дальше – одинокие качели с чудом сохранившимся сиденьем на цепях. Слева – то ли бывший клуб, то ли кафе с полустершейся вычурной вывеской «Алые паруса», возле него застыли каркасы легковых автомобилей.
Мы идем дальше, мимо серого поблекшего забора, столбов с обвисшими оборванными проводами, мимо кривой нитки железной дороги с деформировавшимися рельсами, мимо низких покосившихся строений – бывших хозяйственных бараков. Везде царят запустение, разруха. А перед глазами уже вырастает огромный исполин-элеватор. Он похож на мощную крепость. Спереди расположены две башни: одна поменьше, к ее стене примыкает хлипкая железная лестница, ведущая к самой крыше, вторая – высокая, с окнами наверху, затянутыми какой-то пленкой. Из окон торчат стволы пулеметов, на крыше обеих башен я замечаю снайперов. Теперь понятны мотивы Степаненко – такие вершины замучаешься брать штурмом, да и людей не хватит, не говоря о времени: любая осада грозит растянуться на неопределенный срок. А вот бомбардировка сверху, это ощутимый удар под дых, после которого непросто оправиться. Как ни крути, а элеватор – стратегически важный объект.
Мы идем дальше, мимо тянутся пузатые цилиндры – расположенные в ряд силосы, в которых когда-то хранилось зерно. Рядом с ними – сошедший с рельс товарняк, некоторые вагоны завалились на бок, опутаны вьюнами, покрыты плесенью. Территория тщательно очищена от деревьев – о них напоминают только аккуратные пеньки. Наверняка срублены специально, чтобы невозможно было подобраться к зданию незамеченными для охранников.
– Неплохо вы тут окопались, – говорю я нашему провожатому.
Он недобро зыркает бледными глазами и оставляет мою реплику без ответа. Сейчас я могу рассмотреть его получше, пусть нижняя часть лица и скрыта от меня. У мужика длинные сальные волосы, стянутые сзади в хвост и почти полностью седые. Через весь лоб тянется длинный тонкий шрам, словно от острого лезвия, шрамы украшают и правую щеку, но здесь они грубые – похоже, память о какой-то твари. Одно ухо практически полностью отсутствует, и когда мужик говорит, то инстинктивно прижимает его к плечу. Тело крепкое, руки в мозолях и порезах.
Его товарищ, идущий позади нас, коротко стрижен, черты его лица с острыми скулами и узким разрезом глаз выдают восточное происхождение. Он пониже ростом, но шире в плечах, и, судя по всему, молчалив. С того времени, как мы впервые встретились – он не проронил ни слова, только один раз промычал что-то нечленораздельное.
За зданием элеватора мы сворачиваем к небольшому двухэтажному домику и через пару минут уже сидим в тесноватом помещении на деревянных стульях перед одноруким мужчиной, который хмуро глядит на нас и недовольно шмыгает носом. Что-то смутно знакомое есть в его внешности, но, сколько не пытаюсь вспомнить, ничего не удается. Но неожиданно он помогает мне сам: вдруг соскакивает с места, подходит ко мне и откровенно таращится на меня. Затем трясет пальцем перед моим лицом и вопрошающе-радостно говорит:
– Ты? Блин… забыл имя… Шестнадцатая школа, помнишь?
И тут я тоже вспоминаю парня, который учился в параллельном классе. Он не был мне другом или даже товарищем – просто знакомым. Правда, однажды я его здорово выручил: отбил у кучки подростков-хулиганов. Даже разбираться не стал, что у них там случилось, – вступился, так как терпеть не мог, когда нападают толпой на одного. Не по-пацански это, так я считал, когда был молодым. Потом мы с ним случайно пересекались еще несколько раз на улицах нашего города – крепкие рукопожатия, общие фразы и каждый раз высказанное желание встретиться как-нибудь и посидеть в баре, выпить, поговорить. Не сложилось.
Видимо, все это и вспомнил однорукий. На лице его расцветает улыбка. Он крепко жмет мою правую руку своей левой, как бы извиняясь, показывает на пустой рукав другой руки, а затем машет с досадой. Слова здесь лишние. Но он все равно говорит:
– Мут оттяпал, зараза. Если бы вовремя каленым железом не прижгли, сдох бы уже. Извини, имя не напомнишь? Память с возрастом совсем ни к черту.
– Ямаха.
Однорукий удивленно смотрит на меня.
– Не, такое бы я точно не забыл. Это прозвище, да? А настоящее имя?
Машу рукой:
– Замнем.
Он понимающе кивает, садится напротив и закидывает ногу на ногу.
– Я вот тоже твое забыл… – говорю я, когда пауза затягивается.
– Тоха.
– Точно!
Представляю Данилова. Антон снова вскакивает и жмет тому руку. Затем он распоряжается, чтобы нам принесли горячего чайку и предлагает переодеться в сухое, а нашу одежду просушить. Мы охотно соглашаемся. Антон выходит в коридор, вполголоса беседует с охранниками. Я уверен, что он
