– Я согласна. А если не получится?
– Получится, – невесело усмехнулся в усы лекарь.
– Я должна видеть своими глазами, что Этьен избежал казни.
– Увидишь. Жди меня завтра без четверти одиннадцать у выезда с моста Нотр-Дам на набережную Мажисри.
– Спасибо, – уходя, я посмотрела на чернокнижника с благодарностью, какой и сама от себя не ожидала. Некрасивый, недобрый, он все же чем-то так напоминал Этьена… В нем была моя последняя надежда. Но мсьё Годфруа остался хмур. Неужели в нем проснулась совесть и сожаление о сыне?
Часы на башне Консьержери отбивали, будто молотом на гигантской наковальне, – восемь, девять, десять… Перешагнув через полночь, поползли на новый круг – час, два… Невыносимо. Казалось, они предрекают беду, отсчитывают последние вехи, когда Абели и Этьен еще существуют вместе. Пусть не рядом, но пока живы… Оба… «А вдруг чернокнижник обманет?» – тревожно стучало в висках.
В углу темной комнаты вздыбилось нелепой пеной кружев атласное чучело – мое маскарадное платье на манекене. На стуле рядом таращилась в темноту черными глазницами украшенная перьями маска. Все это приобретало пугающие очертания в свете свечи. «Не станет Этьена, не станет и меня, – думала я, – моей души и сердца. Я превращусь в пустую оболочку, бессмысленный манекен».
Я не прилегла ни на секунду. Плакала, молилась, снова плакала. С небывалой яростью пыталась возродить в себе алое пламя, и даже показалось, что чувствую слабое тепло и пульсацию в позвоночнике. Всего-то… Я металась по комнате и бранилась самыми изощренными ругательствами, какие знала и какие только могла придумать, поддерживала в себе гнев, кидая в него, словно хворост, обиды и обвинения. Я не отпускала его от себя, боясь, как бы отчаяние не свалило меня раньше времени. От предательской слабости в теле и так все дрожало, суставы крутило, как при лихорадке. Часы на башне били опять и опять, а пружина во мне сжималась все сильнее.
– Милочка, ты не здорова? Мы же сегодня едем в Версаль… – встревожилась утром графиня, наконец заметив, что со мной что-то неладно.
Я не ответила. Слов не было. По крайней мере, достойных ушей воспитанной госпожи. Сунув за пояс кухонный нож и накинув красный платок на плечи, словно простая горожанка, я выбежала из дома и устремилась к собору. Там меня уже ждал сумрачный Огюстен.
– Идемте! – сказала я, едва замедлив шаг.
Он поравнялся со мной.
– Я останусь с колдуном, – говорила я по дороге. – А, вы, Огюстен, если сможете, будьте неподалеку. Кто знает, чем все обернется.
– Я все еще надеюсь на русского графа.
– Поздно, – отрезала я и выругалась так, что Огюстен покраснел, а какая-то сударыня, глядя на меня с возмущением, прикрыла уши ребенку. Плевать.
Воскресный день. Набережная Мажисри была забита людьми. Молодые щеголи с тростями, смрадные голодранцы, дамы в каретах, кокетливо играющие веерами, мастеровые и уличные прохвосты, красномордые торгаши и постные пастыри в сутанах – кого только не было здесь. «Жадные до чужой крови шакалы!» – сплюнула я на мостовую и, стиснув зубы, принялась пробиваться локтями к мосту Нотр-Дам. Я ненавидела их всех. До единого. Оттого что пришли поглазеть на казнь моего любимого, будто на ярмарочное представление. Оттого, что слева и справа заключали пари, долго ли Этьен продержится на колесе. Оттого что судачили, кто будет заправлять на эшафоте – мэтр Мордон или новичок Сибо, и хватит ли тому умения перебить кости ног с одного удара.
Злость кипела во мне, приглушая дикий, воющий ужас. Отчего же парижане так любят кровавые зрелища? Почему иронии ради устраивают народные гулянья там же, где терзают осужденных палачи, – на проклятой богами Гревской площади? Так ли не ведают, что творят? – я смотрела на людей с недобрым прищуром, жалея, что не ведьма. Не пощадила бы!
Уже подходя к Сене, я почувствовала нутром, как с каждым шагом тяжелеет воздух, веками напитанный запахом крови и предсмертными криками казненных.
– Абели, мы подойдем вместе? – шепнул Огюстен.
– Нет. Я буду стоять у самого моста. Вы поодаль. Не суйтесь раньше времени. Следите за красным платком.
Сжимая в кулаки влажные от волнения ладони, я искала глазами чернокнижника и отсчитывала частые удары собственного сердца. Он не появлялся. С каждой минутой надежда угасала, и отчаяние накатывало на меня все более темной волной. Когда в часовне Консьержери забили колокола, оповещая о том, что осужденного вывезли из башни, а улюлюканья были уже совсем близко, мсьё Годфруа ворвался в толпу на коне, выскочив на набережную неизвестно откуда. Давя ротозеев, он подъехал ко мне и натянул узду. Черный, сгорбленный, в атласном плаще, похожий на тощего ворона с опущенными крыльями.
Давка усилилась, и стражники, бранясь на чем свет стоит, принялись оттеснять толпу. Чернокнижник не смотрел на меня, он сидел неподвижно, вперившись во что-то позади стражей. Я вытянула голову и оперлась коленом о перила моста, с трудом удерживаясь за их край.
Но увидев, куда смотрит колдун, я едва не упала со своего возвышения, меня прошибло холодным потом, и сердце зашлось, – со стороны Консьержери
