зеленел лес. В желудке стало тоскливо. То ли голод, то ли тошнота, не поймешь. А кормить они меня будут? Лекарь вроде говорил, что надо, но пока я не заметила ни черствой краюшки с водой, ни жареного фазана…
Пить хотелось страшно, а кроме вина в графине на тумбочке ничего не было. До бочки с водой при такой качке и в цепях я не дойду. А если ползти… нет, вдруг эта Моль в перстне начнет делать что-то неподобающее. Я вздохнула и отхлебнула еще вина. Помирать, так навеселе!
Я снова плюхнулась на край перины и, сложив на коленях руки, от нечего делать попыталась вообразить красный поток, как вчера. Ярости не хватало, точнее, ее совсем не было. Мне представлялись какие-то веселые разноцветные змейки, подпрыгивающие у меня в животе. Когда они допрыгивали до самого горла, я начинала икать.
Интересно, а что если эта змейка выпрыгнет и укусит эту Моль усатую за нос? Я хихикнула. Де Моле посмотрел на меня подозрительно. Я отхлебнула еще вина и хихикнула громче. Он привстал, положив ладонь на эфес шпаги. «Во-от сейчас… – настраивалась я, щекоча выдуманным пальцем очередной змейке пузико. Та извивалась в моем животе и заставляла меня икать сильнее – ни дать ни взять – пьяница наутро возле таверны.
И вдруг в дверях появилась женщина. С вуалью, скрывающей лицо, с высокой прической, в медового цвета платье с белыми полосками. Она вошла бесшумно, но уверенно – как к себе домой.
– Де Моле, оставьте нас на минуту, – сказала она, и я узнала голос графини.
– Но по приказу короля…
– Приказ короля сейчас звучит из моих уст. Оставьте нас, любезный!
Надсмотрщик нехотя вышел, буркнув, что будет стоять у дверей.
Графиня решительно направилась ко мне и подняла вуаль. Под ее правым глазом расплылся внушительный сизый фингал. Я хмыкнула. Графиня поморщилась, но требовательно произнесла:
– Абели, душечка, ты должна мне помочь!
И я расхохоталась.
Графиня скривилась, и чем кислее и раздраженнее становилось ее лицо, тем больше меня разбирал смех.
– Не понимаю, что смешного… Неужели в тебе, Абели, совсем нет христианского сочувствия? Где же твоя набожность и добродетель? Разве для тебя это пустой звук?
При этих словах из уст королевской блудницы я прыснула еще сильнее, хлопая себя по коленям и притопывая пяткой по шатающемуся полу. Не знаю, что звенело громче – цепи или мой смех.
– Хватит, – взвизгнула, потеряв терпение, мадам де Веруа. – Раньше ты казалась мне славной и воспитанной девушкой…
– А вы – мне, – заметила я и подмигнула. – Мы обе здорово притворялись.
Графиня нахмурилась и ткнула пальцем в синее безобразие под собственным глазом:
– Это твоих рук дело, милочка. Во время твоих вчерашних выкрутасов мне нанесли увечье. Поэтому…
– Его Величество – сама любезность, да? Добрый, ласковый, справедливый, – перебила я ее с поддельным восторгом.
– Да как ты смеешь?! Если бы ты на балу проявила сдержанность и смирение, то сейчас бы не была в кандалах…
– Угу, лежала бы в гробу, – хмыкнула я. – В уютном, еловом. И держала бы свечку. Скажите честно, мадам, вы бы всплакнули обо мне?
– Ах, детка… ну что ты говоришь? Я понимаю, ты расстроена, ты испугалась. Но я позабочусь о тебе, Абели. Ничего дурного с тобой больше не случится. Но сначала… сначала ты должна это исправить! – сказала она, снова тыча пальцем в синяк.
Надо же, как ее заботит жалкий фингал. Он, конечно, болел. И я это чувствовала. Представляю, как мадам мучилась из-за своих язвочек. Вот говорило мне привидение – притворись, что не можешь… Почему я не слушаю добрых советов? Жаль, сейчас и послушать некого, только если привидение в поздний след, тем более что смеяться я устала, даже щеки свело. Поэтому я сделала страдающее лицо, будто вняла уговорам и решилась говорить с графиней искренне.
– Увы, мадам, – с сожалением сказала я, – даже если бы я и хотела, мне не поднять рук в кандалах – они такие тяжелые. Хотите, станьте передо мной на колени, и я посмотрю, что можно сделать. – «К примеру, поставить второй синяк, ударив нечаянно железным браслетом», – мысленно добавила я и продолжила голосом невинной овечки: – Только не уверена, что у меня что-то получится. Силы почти оставили меня. Со вчерашнего дня я ничего не ела. И опять же эти кандалы… Боюсь, что в таком состоянии я буду для вас бесполезна.
Графиня призадумалась. Все-таки лицом своим она дорожила – вряд ли король жалует опухших блудниц, ведь у него, похоже, и неопухших целый замок. Но мадам, покусывая мизинец, похоже, обдумывала, не опасна ли затея. Наконец, она развернулась, взметнув юбками, и направилась к двери.
Я лишь вздохнула. Увы мне, она не поверила. И теперь о фазанах на завтрак и о свободе от кандалов придется только мечтать. А кожа под железом уже покраснела и начала саднить. Отчего-то мне вспомнился папа, худой, высокий, с благородным орлиным носом, – в Бастилии ему, наверное, тоже приходится не сладко, если он еще жив. В народе говорили, что в королевской тюрьме заключенным вместо кровати кидают охапку соломы, а самых неугодных держат в цепях. Мне стало так жалко папа, что я всхлипнула и сразу простила ему то, что он меня бросил. Наверняка он не посещал меня в монастыре по какой-нибудь веской причине, ведь он – настоящий бунтовщик! Хотя я не знаю, за что он боролся… Но, наверное, сидеть в кандалах за
