ребенка.
— Когда ты стала такой спокойной и терпеливой? — спросил он.
— Что ты имеешь в виду?
— Где твой необузданный норов? Он исчез.
Она пожала плечами.
— Какой смысл в бунтарстве? Мое неистовство столкнулось с миром, и остался только мир.
Он заглянул в ее глаза.
— Какие мудрые слова.
Она засмеялась.
— Что тут смешного? — спросил Роберт.
— Ты такой серьезный!
— Мне положено быть таким. Я повзрослел.
Она снова прижалась к его плечу.
— Куда мы потом поедем? — спросила Элизабет. — Я имею в виду, когда мы выберемся отсюда.
— Я повзрослел, — повторил он по какой-то причине.
— Мы можем поехать в Нью-Йорк и пройтись по Бродвею, — сказала она. — Я всегда хотела посмотреть Бродвей.
Пастор кивнул и взглянул на маленькую ладонь, которую держал в своей руке. Время не оставило на ней никаких следов. Она была такой же гладкой, как и в прежние дни. Это не удивило его. Все «вернувшиеся» были такими — они опровергали законы природы. Но почему ее гладкая и нежная рука расстроила его?
— Ты не считаешь меня старым? — спросил Роберт.
— Или, давай, поедем в Нью-Орлеан!
Она выпрямилась и возбужденно воскликнула:
— Да! В Нью-Орлеан!
— Хорошо, — сказал он.
Девушка вскочила на ноги. Ее глаза искрились от счастья.
— Представь себе! Мы с тобой на Бурбон-стрит. Везде джазовая музыка. И полным-полно еды. Но мы начнем не с нее!
— Как скажешь, милая.
Элизабет схватила Роберта за руки и, потянув его к себе, заставила подняться на ноги.
— Потанцуй со мной, — попросила она.
Пастор сделал ей одолжение и, несмотря на взгляды и шепоты других людей, они закружились в медленном танце. Она была такой маленькой, так походила на его жену…
— У нас все получится, — сказала Элизабет, прижимаясь щекой к его широкой груди.
— А если они не отпустят тебя?
— У нас все получится, — повторила она.
Они покачивались в медленном танце. Солдаты наблюдали за ними.
— Ты помнишь, что я бросил тебя? — спросил он у девушки.
— Я могу слышать, как бьется твое сердце, — ответила она.
— Ладно, — прошептал Роберт Питерс.
Через минуту он снова повторил:
— Ладно.
Не так он представлял себе эту беседу. Элизабет Пинч из воспоминаний Роберта — та, чей образ висел над алтарем его брака — не ушла бы от обсуждения такой важной темы. Она была бойцом — даже в те моменты, когда сражение не гарантировало победы. Она бы ругалась, клялась и бросала в него все, что попадалось бы ей под руку. Она напоминала своего отца: человека ярости и гнева. Вот почему он любил и обожал ее.
— Я попробую забрать тебя отсюда, — сказал Роберт Питерс.
Хотя на самом деле ему уже хотелось оставить ее здесь, в тюрьме, одиноко танцующей в огороженном дворике концентрационного лагеря.
Пастор Питерс понимал, что он должен был оставить ее в покое. Ему не следовало повторять ошибок юности. Это была другая Элизабет, и расставание с ней не тяготило его так, как в прошлый раз. Но даже если бы он встретил ее — свою «Лиз» — это ничего не изменило бы. В том далеком прошлом он оставил ее, потому что их союз рассыпался на части. Роберт знал, что она скоро бросит его. Она устала от их близости, от его религии,
