юге страны, а это значит, что настроения были как в сороковых во всем мире. В школе у меня за спиной шептались о странностях моего отца, а еще меня называли «негролюбкой». Это не я придумала. Силвер-Лейк – милое и живописное место, полное уродов и засранцев. Я помню дома, стоявшие в ряд, как домино, ярко-желтые в лучах утреннего солнца с красными пятнами растущего во дворах кампсиса, и частоколы, покрытые мягкой пыльцой. А также я помню вывески «Только для белых» и тучи клещей и тараканов размером с ладонь ребенка. Земля возле стоков ими кишмя кишела.
Цветные, черные, белые, желтые, геи, лесбиянки или натуралы – для меня все это не имело значения. Наверное, потому что мой отец никогда со мной об этом не говорил. И любил баловать под хвост своих дружков за спиной у матери. И каждую субботу и воскресенье надевал одну и ту же рубашку для боулинга. Но я все равно его любила. Не знаю, почему и как. Может, потому, что он приносил мне леденцы и катал по Мэйн-стрит на своем небесно-голубом «Кадиллаке-Эльдорадо», большом и гладком, как лодка, с плавниками как у акулы.
Так родители преподают нам первый урок любви: делай, что хочешь, но не люби!
Я не собираюсь ныть, жаловаться на свои проблемы и ждать, что все бросятся меня жалеть. Я хотела уехать из Джорджии и я это сделала. Я и не ждала принца-избавителя на белом коне, который предложит руку и сердце, а вместе с ними и пожизненный абонемент на готовку и стирку.
К тому времени наступили семидесятые, и многое изменилось. Чем дальше на север я продвигалась, тем сильнее все менялось. Пока, наконец, в Нью-Йорке я не обнаружила, что наступило будущее.
Забавно, да? Как быстро будущее становится прошлым. Спорим, Трентон понятия не имеет, кто такой Джими Хендрикс. А про Дженис Джоплин, Нила Янга и Джерри Гарсия даже спрашивать не стоит.
Что сказать о Трентоне? Угрюмая личинка человека, что-то среднее между парнем и овощем.
Теперь Кэролайн – она как бисквит, который оставили на ночь пропитываться алкоголем. Не мне судить, конечно – сама не без греха – но даже я не стала бы опускаться до того, чтобы пить в одиночку.
Ричард – хуже всех. Никогда не мог удержать своего дружка в штанах и портил другим людям жизнь своим нытьем и капризами, особенно под конец жизни: «Не хочу куриный бульон, хочу томатный суп! Включи отопление посильнее! Теперь выключи! Нет, теперь снова включи!» Мы часто заставали его бедных медсестер и сиделок плачущими в столовой. Они прятались в темноте, за пыльной мебелью – эти взрослые женщины беззвучно рыдали, спрятав лицо в ладони. Самая большая услуга, которую Ричард мог оказать всем, – умереть.
Думаете, я чересчур резкая? Да, я никогда не любила приукрашивать факты. Правда есть правда. Несмотря на то, что теперь я представляю собой странное месиво из осколков и пыли, у меня осталось чувство юмора. А, вот что еще сильно напрягает меня в Элис – она вообще не умеет смеяться. Я ощущаю, что она на взводе, как газировка в бутылке, которую только что хорошенько встряхнули – эту дамочку как будто зажали между двумя полужопиями, где она до сих пор и пребывает.
Только один вопрос: что она все-таки скрывает?
Трентон
Правда – это все, чего хотел Трентон. Чтобы хоть кто-то из его семьи рассказал ему правду.
Было семь часов. Он лежал в своей комнате – она была такой, какой он ее помнил, только без мусора. Трентон слушал приглушенные голоса матери и сестры снизу. Они спорили о том, что сделать на ужин. И ему вдруг пришло в голову, что с последнего визита в Коралл-Ривер он не слышал от них ни единого слова, в котором не было бы хоть капельки лжи.
Он не знал, почему это так важно для него. Может, он хотел обрести
Но мисс Паттерсон не такая. Ей было двадцать восемь, – она сама так говорила, – в общем, не такая уж и старая. Но выглядела она моложе двадцати восьми. И ходила с распущенными волосами. Они были темные, мягкие и всегда немного взлохмаченные. Девочки смеялись у нее за спиной, говорили, что она не умеет их сушить и укладывать. Они также смеялись над ее одеждой – она могла надеть кроссовки с юбкой и темными старушечьими колготками. А в другой раз прийти в свободных черных брюках и бесформенной кофте из овечьей шерсти.
Но Трентону это нравилось. На других девушек из Андовера он не мог даже мастурбировать. Они были вне досягаемости. Их джинсы плотно обтягивали попы, а волосы были гладкими, как масло, уголки их губ всегда приподняты, и они смеются над шутками, которые он не понимает. Эти девушки на выходных летают или ездят в Нью-Йорк и возвращаются с победными ухмылками и новой историей: они отсосали кому-то в такси, они закинулись «экстази» и переползли за стойку ди-джея в клубе «Баттер».
К тому же они все умные. Ему, Трентону, нелепому и едва набирающему проходной балл, нечего им предложить.
