в горько-соленой воде.
Мне принесли парочку самых удивительных, по их мнению, я вспорол толстые брюха и пощупал внутренности, изумляя экипаж корабля, но пока ничего особенного, рыбы как рыбы, хотя, конечно, в море разнообразия больше, чем в реках.
Вообще-то все виды сформировались в жесточайшей конкурентной борьбе, и мутант должен быть особо мощным, чтобы выжить в таких условиях да еще и оставить потомство. Да, и еще позаботиться о нем, оберегая и защищая, пока оно не сумеет само добывать себе пропитание.
Фицрой не вытерпел, потыкал пальцем в распотрошенную рыбину.
— Ищешь драгоценные камни?
— Это ж не устрицы, — ответил я и, увидев его непонимающий взгляд, пояснил: — Только в устрицах бывают жемчужины. Что, не знаешь, что такое жемчужины?
Он пробормотал:
— Знаю, видел, но не думал, что… У нас нет морей, а торговцы сами не знают, откуда такое чудо, им тоже продали, а тем тоже… А ты откуда услышал?
— Не помню, — ответил я безучастно. — Рыба как рыба… Хорошо, а то Что-то я переел необычности.
Он проследил взглядом за двумя тенями от моих ног, одна на глазах укорачивается, другая удлиняется, да еще и быстро смещается, но ничего необычного не увидел, однако согласился:
— Я тоже. Столько воды…
— Обалдеть, — сказал я с чувством. — О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья век… вообще-то тебе готовит больше. Завидую.
Он проворчал уязвленно:
— Вижу. Впервые встречаю гуся, что повидал больше меня. Если не брешет, что еще вероятнее.
— Зато ты выпил больше, — утешил я.
— И баб, — сказал он твердо.
— И баб, — согласился я великодушно. — Это ж самое главное.
— Ну да, — сказал он еще тверже, — а что не так?
— Все так, — заверил я. — Бабы — наше все. Даже Господь это признавал.
Он посмотрел на меня исподлобья.
— Ты с Севера?
— Почему так?
— Там эта вера, — сказал он. — Единобожие. Но не везде, а так, кустами. Что еще в этой рыбе?
— Я не рыбист, — признался я. — Возможно, каждая пойманная и есть новый вид, но мне надо, чтобы у нее были рога или громко кукарекала, тогда замечу. Пока ничего особенного.
Он вскинул голову, засмотрелся. Я проследил за его шарящим по небу взглядом, ничего необычного, оранжевый купол неба, похожий на раскаленную полусферу из чистого золота, а чуть ниже тучек проплывает еле-еле монг, темный и неопрятный на фоне такого великолепия.
— Давно не видел, — сказал я. — Что, не слишком развито это дело, верно?
Он пожал плечами.
— Не все доверяют ветру. А если переменится и унесет в другую сторону? Такое бывало. У королевских мудрецов есть таблицы, где указано, когда восточный ветер, когда северный и сколько дней это продлится… Вот тогда и стараются пользоваться… А в остальное время риск.
Я внимательно наблюдал за этим примитивным средством передвижения. Здесь, в этом мире, где прогресс двигается благодаря редким вспышкам озарения, прогресс идет медленно и не плавно, как было в моем мире.
Вот кто-то Что-то придумает, а потом снова столетия юзают эту находку, и никто не делает следующий шажок, пока вдруг где-то кому-то не упадет на голову яблоко.
Фицрой, перевозбудившись от такого обилия увиденного впервые, к полудню совсем ошалел, устал, сбросил камзол, жарко, и в одной расстегнутой рубашке сперва сел на палубу, а потом и вовсе лег, в блаженной истоме зевая и потягиваясь.
Команда тоже разбрелась группками по интересам, только Грегор продолжал как суетливо носиться по палубе, так и часто спускаться по ступенькам вниз, где присматривался к переборкам и столбам, от которы› зависит жизнь корабля.
Ваддингтон приблизился ко мне, поклонился.
— Глерд Юджин…
— Глерд Ваддингтон, — ответил я. — Ценю ваш) выдержку. Вот уже полдень, а вы ни разу не подоиип ни с одним вопросом!
Он выпрямился, на лице проступило гордое удовлетворение.
— Вы все распланировали настолько верно, глерд что я только дивлюсь и радуюсь мудрости нашего короля, который дал вам такие большие
