— Сильным люди не нужны. То ли сами творят себе еду, то ли как-то еще… Обычно уходят и поселяются либо высоко в горах, либо в лесах, а то и вовсе в пустынях… говорят, есть и такие места.
Я вспомнил те высокие башни над городом, по спине пробежал озноб, словно оттуда все еще наблюдают за мной.
— А что насчет тех, кто высоко в башнях над вашей столицей?
Он пробормотал:
— Те хуже всего.
— Опаснее?
— Да, — ответил он. — Их не достать снизу, а башню не разрушить. Либо камень там крепче, чем… камень, либо всякий, кто подойдет близко без разрешения чародея, падет мертвым.
— Ого, — сказал я.
Он потрогал разбитую скулу, поморщился.
— С такими колдунами у правителей обычно, как это сказать, вооруженный мир. Чародеи даже помогают защищать земли, если нападет враг, но все равно королям, как понимаете, глерд, такое ненавистно…
— Еще бы, — согласился я. — Какой король допустит, чтобы кто-то совсем рядом не признавал его власть?… Тогда нам повезло.
— Что убежали ночью? — переспросил он. — Думаю, колдунам в башнях все равно. Это если бы большая армия подошла и начала жечь город, который чародею зачем-то да нужен…
Я поднялся, кивнул.
— Ладно, лечись. К сожалению, сразу тебя не убили, когда было можно, а теперь вроде бы нельзя, хотя, конечно, можно, но уже нельзя, потому что поздно.
Он снова потрогал скулу, даже сунул палец в рот и пощупал там верхние зубы.
— Благодарю, глерд. По глазам вижу, и город со всеми жителями утопите без всякой жалости, но если Что-то вам нельзя, то нельзя.
Я кивнул в его сторону Ваддингтону.
— Он твой.
Тот подхватил гарнца и потащил к выходу, а когда за ними захлопнулась дверь, я повернулся к карте и застыл. Посреди каюты появился рослый и жилистый мужчина с крепким телом, но измученный настолько, словно доживает последние дни жизни: ввалившиеся глаза, под которыми многоярусные темные мешки, похожие на сети для ловли рыбы, желтая кожа лица с отвисшими брылями, запавший рот…
— Ты тоже, — проговорил он, как мне почудилось, с сочувствием, — творишь из пустоты…
Я ответил осторожненько, стараясь вообще не шевелиться:
— Да… передвигаю там… в ней…
Он спросил сиплым голосом:
— Отказаться… не можешь?
— А зачем? — спросил я наивно.
Он зябко передернул плечами.
— Ты не можешь не чувствовать ужас… И всю бессмысленность… Или как-то защитился? Но от этого нет защиты, потому что… от себя нельзя…
За его спиной возникло кресло, он сел, не глядя, а я смотрел на него со страхом и жалостью. Мощь его чудовищно велика, понимаю, но может создавать только то, что знает и понимает, а понимание у него такое же, как у любого другого в этом мире, в то время как у меня сил в миллион раз меньше, но могу творить, скажем, пистолет и патроны, потому что для меня упорядоченная пустота не совсем как бы пустота…
А самое страшное, он в полной и страшной силе ощутил иллюзорность всего, что нас окружает.
Он может мановением руки создать гору из ничего, и точно так же распылить ее, и сознание того, что все вот так вокруг создано из ничего и может рассыпаться в любой момент, наполняет безнадежной тоской и равнодушием ко всему, потому что ничего на самом деле нет, все ненастоящее, всего лишь чуть перестроенная пустота, не за что держаться, нечего ценить…
Я проговорил, с трудом преодолевая страх:
— Я знаю…
Он спросил хмуро:
— Что?
— Что все… из ничего, — ответил я. — И что это… ужасно. Я знаю.
Он спросил с вялым изумлением:
— Ты… знаешь? И… как с этим живешь?
— Если честно, — признался я, — стараюсь об этом не думать. Живу, как другие живут. Все эти темные материи, квартовые точки, бозоны… все это
