Впрочем, чтобы не было возмущения в народе, а главное, среди знати, договор об отказе от строительства собственного флота сумели подать как победу дронтарской дипломатии. Дескать, все издержки принимают на себя Пиксия и Гарн, они берут товар на пристани, а дальше уплывают с ним и где-то далеко продают, а потом привозят золотые монеты.
Возможно, так и есть, то есть не получают никакой выгоды, однако же отсутствие своего флота до сих пор задевает как гордость королей Дронтарии, так и некоторых знатных глердов, которые могут смотреть дальше границы своих родовых земель.
— Меня бы задело, — заметил я. — Будь я дронтарианином. Или дронтарианцем.
— А сейчас вы не дронтарианин?
Я пожал плечами.
— Наличие земельных угодий не делает местным.
— Ни в какой мере?
— Думаю, что… разве что личные привязанности.
— К королю Астрингеру?
— К вам, герцогиня, — ответил я любезно. — вообще-то я не шучу. Не верите?
Она покачала головой.
— Само собой.
— Почему?
— Думаю, — проговорила она медленно, — во-первых, вам лестно добиться удовлетворения своих телесных потребностей от замужней женщины… Во-вторых, я герцогиня, а это сразу повышает и ваше мужское самомнение.
Она замолчала, я поинтересовался:
— А в-третьих? Герцогиня, я же чувствую!
— Верно, — согласилась она, — есть и в-третьих. Вы каким-то образом ощутили, что я одинока и несчастна, хотя этого не знает никто на свете, включая моего мужа, дочь и родню. И… воспользовались.
В ее взгляде я прочел осуждение и понимание простой истины: все мужчины — похотливые свиньи, как не воспользоваться женской слабостью, я такой же, как и все, только оказался хитрее других и настойчивее.
— Герцогиня, — сказал я со вздохом, — вы очень прозорливая женщина. А я… свинья, как и все. Добавьте ко всем моим достоинствам, что я тоже, как ни странно, одинок и несчастен. И до сих пор не знаю, что хорошо, что плохо. У нас эти понятия размыты настолько… к тому же несколько раз менялись местами, что уже и не знаешь, как правильно… Я имею в виду в моем далеком королевстве.
Она сказала с сочувствием:
— В вашем королевстве были трудные времена. А здесь вы… чего добиваетесь?
— Пока ничего, — ответил я. — Пытаюсь понять, что делать. Беда наша в том, что те, кто знает, бессильны, а кто силен… тот либо глуп, либо боится шелохнуться, чтобы не поломать все вокруг…
— Но у вас есть замок и земли, — напомнила она.
— На своих землях, — сказал я, — установлю справедливые законы. Но я хотел бы, чтобы справедливые законы были установлены во всем мире. Герцогиня, я просто уверен, что вы мне поможете… Добрым словом, чисто женским теплом…
Она отпила из чаши, которую я заполнил вином до венчиков, попыталась высвободить плечи из моих объятий, но я проявил настойчивость, ни одна женщина еще не волновала мою плоть с такой мощью, герцогиня почти не сопротивлялась, когда я уложил ее там же на диване.
Одевшись, я снова наполнил вином чаши, герцогиня поспешными движениями опустила задранное платье и сдвинула ноги. Я передвинул ее чашу к ней поближе, а герцогиня, опираясь на спинку дивана, медленно села, стараясь не встречаться со мной взглядом.
— И что же, — спросила она, — вы в самом деле… говорите о справедливости для всех… вот так серьезно?
— Абсолютно, — заверил я, — хотя и самому смешно.
Она сделала жадный глоток, хотя и старается не показывать, что за время нашей возни на диване во рту пересохло.
— Почему?
— Меньше всего, — объяснил я, — я ожидал от себя стремления к справедливости. Мне, как и любому молодому дураку, пираты и разбойники нравятся больше, чем те, кто их ловит и вешает. Хотя пираты как бы тоже за справедливость, хотя они убивают и грабят мирных купцов, а потом еще и топят их с кораблями вместе, чтобы концы в воду…
Она допила вино, опустила чашу на стол и наконец взглянула на меня, но стыдливый румянец молодой женщины все еще полыхает ярко и жарко на обеих щеках.
— А почему, — произнесла она, — сейчас…
Я развел руками.
