— Я сейчас объясню. Представьте себе облачное небо. Постоянно заложенное низкими тучами. Пасмурное, не меняющееся никогда. Говорят, кстати, что на Венере все обстоит именно так. Мы видим только ровный тусклый свет, пробивающийся сквозь тучи — и предполагаем, что у него есть источник, но где он? В облаках, как говорят одни? В нас самих, как говорят другие? Или — далеко за облаками? Мы не знаем наверняка. Теперь представьте, что веревка, привязывавшая нас к планете, обрывается. Мы поднимаемся ввысь, протыкаем облака — и очень скоро самой очевидной вещью в мире становится раскаленный шар Солнца, висящий в ледяной пустоте… Представили?
«Да».
— Многие мистики — хотя бы ваш тезка-апостол, которого так не любил дедушка Ницше — полагали, что от ослепительной ясности духовного мира нас защищают лишь «кожаные одежды» телесности. Стоит сбросить их, как все откроется с полной очевидностью. И в первую очередь станет ясным и несомненным присутствие центрального элемента мироздания — Творца. Как это говорил другой Павел, апостол: «Теперь видим через мутное стекло, гадательно — а тогда лицом к лицу»[5]. Целью своей подобные мистики полагали личное падение на солнце Абсолюта. Они были уверены, что расстояние до него им удастся каким-то образом покрыть, и они не сгорят при встрече — ибо ощущаемый ими жар есть любовь… Многие духовидцы говорили, что для праведника Абсолют выглядит ярким и приветливым солнцем, для грешника же — черной бездной, куда его затягивает безмерная тяжесть. Вы следите?
«Да».
— С этой точки зрения, возвращение к своему истоку — естественный маршрут всего сущего. Но представьте себе другой тип ума, который и после смерти сохраняет привязанность к миру земных форм. После распада «кожаных одежд» он встречает зарю Абсолюта — но каким-то образом маскирует от себя ее появление. Его не тянет ввысь, потому что это страшно. Еще страшнее кажется встреча с нижней бездной, представляющейся ему эдакой черной дырой, пропастью. Или, может быть, его ум не испытывает страха, но в силу культурных запечатлений оба пути — вверх и вниз — кажутся ему неправильными. Такая душа, избежав встречи с Началом и Концом, продолжит двигаться вокруг него по замысловатой орбите. Если она обретет новое тело, это будет перерождение — после чего она вновь потеряет Абсолют из виду, занавесившись от него «кожаными одеждами». А если в результате каких-то прижизненных практик — не будем вдаваться в подробности — душа сумела закалить свои тонкие оболочки, она продолжит существовать без тела, сама по себе. Ее не утянет ни в верхнюю бездну, ни в нижнюю, что, как вы понимаете, есть одно и то же в разных астральных преломлениях. Что же получится в таком случае?
Алексей Николаевич несколько секунд глядел на мое кресло, словно ожидая ответа. Но я молчал.
— В этом случае получится призрак вроде вас, — произнес он веско. — Мир, где он живет, очень причудлив — и населен не другими призраками, как подсказывает ложная интуиция, а лишь отражениями самого этого призрака, притворяющегося перед собою целой вселенной. Причем притворяющегося с таким мастерством, что объяснить ему истину невозможно… Тем не менее в этом мире, если моя логика верна, Бог все равно должен восприниматься прямо и непосредственно. Он должен быть чем-то предельно ясным, несомненным… Сейчас я задам вам вопрос, какого, если верить имеющимся у меня записям, вам никто в этой комнате пока не задавал. Скажите, Ваше Величество, есть ли в вашем мире Бог?
— «Ф» — «р» — «а»…
— Я знаю про этот смешной апофеоз Франца-Антона Месмера, — отмахнулся Алексей Николаевич. — Павел Петрович просто увидел в своем загробном сне перевернутое отражение современного ему государственного культа со Священным Синодом в облаках — и заменил главную фигуру иконостаса на своего давнего парижского приятеля, когда-то потрясшего его воображение своими сеансами. Тут действует обычная логика сновидения. Я говорю не про это. Видите ли вы истинного Бога? Так же ясно и отчетливо, как солнце?
Я некоторое время молчал, обдумывая ответ. Если б это был школьный экзамен по теологии, я, стремясь избежать порки розгами, сказал бы, что все видимое нами и есть божественная природа Господа Франца-Антона, его воплощенная светозарная мысль, ставшая для нас прекрасным новым миром — и поэтому Бог виден всегда и во всем. Экзаменатор согласился бы — и тоже избежал бы порки. Но Алексей Николаевич не грозил мне розгами. Он имел в виду другое: вижу ли я самого Франца-Антона? Прямо и непосредственно? Я не видел его, верно… Но я только что видел Ангелов.
«А» — «н» — «г», — принялся я телеграфировать ответ — и, как и в прошлый раз, Алексей Николаевич прервал меня на полуслове.
— Ангелы?
«Да».
— Я слышал про это тоже, — сказал он с досадой. — Как бы представители духовной иерархии, сотрудничающие со Смотрителем. Вполне в духе Павла. Эдакий небесный плац, духовная субординация, казарма в облаках… Знаете ли вы, что сперва это были Ангелы четырех сторон света? И даже четырех мастей? Карточных, если вы не поняли. Из колоды Таро. А после знакомства Павла с Востоком они превратились в Ангелов Четырех Элементов. Не так, кстати, давно…
Я мог бы возразить, что масти Таро, стороны света и Четыре Великих Элемента являлись разной символической репрезентацией одной и той же великой тетрады, а Ангелов принято было по-разному именовать в разные исторические эпохи, что нисколько не искажало их сущности. Но пришлось бы слишком долго тыкать в фольгу.
— Ангелы — это не Бог, — продолжал Алексей Николаевич. — Небесные помощники и адские враги, окружающие Смотрителя, — это проявления
