головной болью, и в качестве шивы я не стал бы работать над подобным проектом ни за какие глюки. Наверно, поэтому медиумам Оленьего Парка и нужен был
С практической точки зрения важным было то, что Юка, как и другие уже воплощавшиеся человеческие формы, не требовала инженерного усилия с моей стороны. Я был не скульптором, а просто литейщиком. Мне не следовало даже слишком точно целиться – достаточно было повернуть поток Флюида в нужном направлении, чтобы он нашел русло сам.
Существенным и необратимым действием, однако, было позволить перешейку на пузыре Флюида стянуться в точку. Тогда Юка сделалась бы неотличимой от любого другого человека.
На всякий случай я решил обсудить вопрос с Ангелом Воды – теперь я имел на это полное право.
Отчего-то мне неловко было идти с таким делом в церковь, и я дождался заката на террасе. Как только металлический ангел на далеком шпиле засверкал в последних солнечных лучах, я почтительно воззвал к Небу и сообщил о своем замысле.
Ангел ответил, никак не проявляясь – я просто услышал его голос.
– Ты вспомнил про кошку Никколо Первого?
Ход его мыслей оказался несколько другим, чем я ожидал, но я кивнул головой. Можно было, наверно, подойти к вопросу и так.
– Алекс, чем больше ты будешь тренироваться, тем лучше для нашего дела, – сказал Ангел. – Но хочу тебя предупредить о возможных последствиях для твоей личной жизни.
– Именно на них я и надеюсь, – ответил я.
– Если ты это сделаешь, ты накажешь себя, ничего не приобретая. Юка потеряет свою идеальность. Ты изменишь, как говорят философы, ее фундаментальную онтологию – но не лучшим образом. В выигрыше будут только медиумы Оленьего Парка. У них станет меньше работы.
– Что это зна…
– Я не хочу лезть в эти дебри, – недовольно продолжал Ангел, – блуждания среди слов меня не привлекают. Говоря коротко, сейчас она отражается в тебе, а потом будет отражаться в мире – но то, в чем отражается мир и ты сам, останется прежним. От такой перестановки слагаемых сумма не изменится, но никому не известно, какой узор ты увидишь в результате. Вот только стереть его и нарисовать заново будет уже невозможно. Ты должен это понимать. Хочу предостеречь тебя от глупости. Я не стану тебе помогать. Но и запретить тоже не могу.
– Я уже решил, – сказал я.
– Помни главное, – ответил Ангел. – Это необратимо. Юку можно сделать реальной. Но нельзя будет сделать идеальной опять.
Ангел явно был недоволен – после этих слов он замолчал и не отвечал мне больше. Но главным было то, что он не запретил мне задуманного. Он чуть лукавил, когда сказал, что не станет мне помогать. Он ведь не собирался и мешать. А помощь Ангелов, как утверждают догматики, состоит в том, что они не возбраняют пользоваться своею силой.
Я четко знал, чего хочу. Мне следовало сделать Юку независимой от Оленьего Парка, перенеся уже существующее облако смыслов в ее собственную голову – чтобы я смог наконец любить ее саму, а не синклит бритых медиумов.
Хотя что, собственно, значило – «ее саму»?
Если бы я не знал, как ничтожна разница с точки зрения организации Флюида, мне было бы легче. Не зря ведь Юка – вернее, кто-то из шутников Оленьего Парка – назвал Смотрителя гинекологом. Очень точная метафора, если иметь в виду манипуляции с интимнейшей сутью реальности. Но ведь и гинеколог имеет право на личную жизнь, разве нет?
Действовать следовало быстро, потому что Юка не понимала произошедшей со мной перемены; в наши редкие формальные встречи мы не обменивались ни словом, и я чувствовал удивление, боль и грусть такой глубины, что казался себе мучителем – хоть и помнил, какова подлинная природа моей подруги.
Но я не мог ничего с собой поделать – какой-то угол моей души все еще считал ее живым человеком. Абсурд происходящего невероятно меня утомлял. Я не боялся, конечно, обидеть творческий коллектив Оленьего Парка – но я предполагал, что мое равнодушие может отпечататься в ее памяти.
В конце концов мне пришла в голову довольно странная идея. Я решил посоветоваться с самой Юкой – и получить, возможно, последний из ее безукоризненно мудрых советов. Разумно было узнать, как она отнесется к процедуре, которой вскоре подвергнется сама (хоть понятие «сама» применительно к ней вызывало сомнения, я все же хотел иметь чистую совесть).
Я поступил просто. Раз Ангел сказал «кошка», пусть так и будет.
Утром на следующий день я нашел портрет Никколо Первого с кошкой (та была редкой породы и напоминала лысую летучую мышь с крыльями на месте ушей), отнес его в лабораторию, поставил у стены – и попытался представить запечатленное на холсте существо во всех подробностях.
Сначала получалось плохо – но потом я вспомнил, что Никколо Первый давно стал частью моего ума, и образ его кошки должен сохраняться в глубинах моей памяти.
Это помогло. Глядя на рисунок, я без особого труда и пафоса вернул кошку к жизни – в нише, где прежде появился Киж.
Кошка женственно поглядела на меня и мяукнула – возможно, повторяя на своем языке ту самую жалобу на ужас существования, которой встретил
