Но здесь уже ничего нельзя было поделать – пчела вылетела в открытую форточку, и связывавшая нас невидимая пуповина прервалась.
Мы с Юкой отправились гулять в дворцовый парк.
Дул свежий ветер. В аллее не было никого, кроме усатого садовника в мундире с двумя рядами блестящих пуговиц. Он лихо накалывал опавшие листья на пику с длинным гвоздем. Я подумал, что это усатое чудо – наверняка далекое эхо какого-то древнего воинского ужаса, не сумевшего воплотиться в нашем мирном измерении никак иначе.
Мы устроились в белой беседке на берегу пруда.
– Красивая рябь на воде, – сказал я. – Как будто это расплавленное серебро. Или свинец.
– У тебя такие сравнения из-за этой твоей постоянной алхимии, – ответила Юка. – Когда тебе только надоест это живодерство? Скоро ты от кошек перейдешь к людям.
– Во-первых, – сказал я, – металлы имеют к алхимии лишь иносказательное отношение. Они просто символы. А во?вторых, почему это должно мне надоесть? Я надеюсь, тебе тоже будет интересно. Мы сможем вернуть к жизни великих людей прошлого. Сократа. Эпикура. Александра Македонского…
– Ага. Поговорим с Македонским о Персидском походе. Через переводчика. Потом превратим его в большую обезьяну. Обезьяну – в собаку, собаку – в кошку. А дальше мы уже умеем.
Я засмеялся.
– Это правда… Тех, кто жил, воскрешать не следует, я чувствую сам. Любой человек – часть своего времени. Когда уходит время, уходит и он. Но бывают, наверно, исключения.
Юка не сказала ничего.
– Если б тебе было интересно поговорить с Македонским о Персидском походе, – продолжал я, – я бы доставил тебе эту радость, несмотря ни на что.
– Мне интереснее говорить с тобой, – сказала Юка. – Но в последнее время редко удается.
– Скоро это изменится, – ответил я, – я уже обещал.
– Ой!
Юка наморщилась и шлепнула себя по руке.
В моем животе что-то дернулось – и я увидел мертвую пчелу, упавшую на стол.
Это была та самая пчела, что вылетела в форточку лаборатории – в спешке я сделал полоски на ее брюшке не поперечными, а продольными.
На руке Юки появилось маленькое красное пятнышко.
– Больно? – спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
– Нет, не так уж больно. Я не хотела ее убивать. Не знаю, как это получилось.
– Ты защищалась.
– Что я натворила, – прошептала она печально.
– Это я натворил, – сказал я.
Она кивнула.
– Когда даешь совет злодею, становишься соучастником его злодеяний. Я шучу… Красивое слово – «натворил», да? Очень теологичный глагол. Больше не плоди страдающих сущностей, мой милый. Во всяком случае, без крайней нужды.
Редкой души человек был этот Оккам. Каждое из ее слов прожгло меня насквозь – я даже предположил, что создающие Юку монахи читают мне нотацию, хоть это было маловероятно: я помнил, что на время работы они освобождены от моральных обетов.
Гибель пчелы походила на знамение – но смысл его был непонятен. Пчелу ведь убил не я, а сама Юка. Я не изменил своего решения после этого странного происшествия, а, наоборот, решил действовать быстро, чтобы меня не смутили какие-нибудь другие знамения – или то, что я соглашусь за них принять.
– Приглашаю тебя вечером выпить чаю на террасе, – сказал я. – Как в прошлый раз. Мне очень нравятся закаты над городом. Ты придешь?
– Галилео там будет?
– Нет, – сказал я. – Только ты и я. Надень что-нибудь сказочное. У меня романтическое настроение.
Юка кивнула, и ее лицо чуть зарделось. Если бы это случилось до рассказа Ангела Воды, я подумал бы, что она никак не проявила своих эмоций, но я доставил ей радость. А теперь я не знал даже, что сказать. Разве выписать премию миму из Оленьего Парка.
Нет, обратной дороги не было.
Солнце уже заходило, когда Юка пришла на террасу.
На ней было старинное длинное платье со вставками из серебряной парчи и головной убор, который я прежде видел на рисунках из древних рукописей – высокий белый конус с вуалью. Так одевались дамы, вдохновлявшие рыцарей на крестовые походы и альбигойскую ересь.
