«Вот уж не ведал, что доведётся самому от цветка оберегаться, а не его оберегать», — бормотал Христоф, затягивая тесёмки. Грубая мешковина была недостаточно толста, чтобы избавить его от тревоги.
Он чуть отступил, чтобы поглядеть, что получилось, и остался доволен: обычный мешок, ничего не заподозришь.
С лопаткой в одной руке, с мешком в другой садовник зашагал домой. Рыжее светило валилось за горизонт, утягивая за собой день со всеми его звуками. Травы мрачнели, тропинка растворялась в сумерках.
То и дело приходилось проверять мешок. Копошение внутри не прекращалось ни на миг. Садовник холодел — и всё же посмеивался себе в усы. Он вспомнил, как мальчиком носил матери цветы. Он спускался в самые глубокие балки, где даже в знойные месяцы не засыхала грязь; протискивался в укромные расщелины, чтобы вскарабкаться на скалу и оказаться среди лугов, ведомых лишь небу и птицам; он кружил часами по чащобам, меж россыпей звериных следов; забирался в топи, медля перед каждым шагом и боясь оступиться, — и неизменно возвращался с пышным букетом, которому все дивились. В их семье не знали подарка дороже.
Вот и в этот летний день Христоф выискал в глуши нечто особенное.
«Только сомневаюсь, что свинье оно придётся по душе», — подумал он.
И тогда солнце рухнуло.
Он вошёл в город вместе с темнотой. Ночной Герцбург был шумнее и ярче дневного. У каждого фонаря, как разомлевшие от нектара мотыльки, вились продажные женщины и пьяные мужчины. Гудели кабаки.
Христоф искусно обходил все ловушки, едва их замечая, и вскоре был у ворот сада. Привратник дремал в своей будочке. Садовник не стал его будить. Опасливо озираясь, он без фонаря прошёл в дальний угол сада, где находилась его личная оранжерея. Ночь превратила прозрачную призму в угрюмый склеп. За толстым её стеклом покоились самые редкие и капризные цветы. Луна, если выползала из-за небесных хребтов, бросала на оранжерею быстрый взгляд, но не могла ничего рассмотреть и в раздражении удалялась.
Старик опустил свою ношу наземь и стоял в раздумьях. Возиться впотьмах было слишком опасно, ждать до утра — немыслимо. Он ведь ничего, ничего не знал об этом растеньице! Что питало его корни? Оно могло погибнуть до рассвета. Из мешка и так не доносилось никаких звуков.
И он решил работать тут же, ночью. Сходил за фонарём и зажёг его, но приглушил свет тряпкой. Внутри оранжереи, в душных потёмках, разрыхлил клочок жирной почвы и вышел за саженцем с лопаткой наготове.
Он намеревался развязать тесёмки, но этого не понадобилось.
Что-то светлое метнулось из мешка и вцепилось ему в голень крепкой, бульдожьей хваткой. Боль хлынула вверх по ноге жгучей струёй. Старик охнул и ударил, не целясь, лопатой. Затрещали чьи-то кости; человек мгновенно потерял равновесие и упал навзничь. Брыкаясь, взмётывая ладонями землю, он отполз, и луна, будто в зеркало, смотрела в его побелевшее лицо.
Ошеломлённый садовник не сразу пришёл в чувство. Нападения он не ожидал: смерть из мешка предназначалась другому.
Он приподнялся на локтях. Ногу ломило страшно.
Ручонка плясала в серебристом лунном свете, словно крестьяночка на празднике урожая — далеко выбрасывая пальцы, неистово изгибаясь, виясь полоской алебастровой плоти. Эта танцовщица не потела, не шелестела юбками. Христоф видел каждую линию на детской коже, и ему мерещилась улыбка идиота.
«А подарочек подороже будет, чем я думал», — пробормотал он, опомнившись.
Голень распухла, но прежде чем заняться ею, старик прохромал в сарайчик за прозрачным колпаком, о котором вспомнил только сейчас, и набросил его на ручонку. Та яростно забилась о стекло. Христоф заспешил: два пальчика, перебитые лопатой, и так уже не двигались.
Теперь он работал осторожнее, и повозиться пришлось изрядно. Но когда забрезжила утренняя заря, садовник спал тяжёлым сном в своём домике, а саженец ворочался в новой почве — среди орхидей и глициний. Никто бы его там не нашёл: работникам было запрещено даже любопытствовать.
На следующее утро Христоф дал, по своему обыкновению, имя новому цветку. Он остановился на «Катерине»: так звали дочку почтмейстера.
Сначала старик обильно полил Катерину водой, чтобы проверить свои догадки. Вечером её кожа одрябла и покрылась пятнами, здоровые пальчики стали тоще, а один из сломанных показал кость. Христоф это предвидел. Его собственные руки дрожали, когда накреняли над грядкой ведро со свиной кровью. Катерина примеряла багровое платье, кокетливо извиваясь. Сквозь стекло просачивались солнечные лучи и скользили меж её пальцев.
Цветовод легко переносил смрад, но не волнение — его мутило.
Новое утро принесло ликование и ужас. Догадка его была верна: Катерина оправилась и даже будто подросла, ноготки её стали длиннее и крепче. Но обок основания проклюнулась дюжина её копий — совсем крошечных и похожих на птичьи лапки. Все непрестанно шевелились.
Христоф порадовался в сердце, но поливал не так обильно, как в первый раз.
«Ничего, ничего, вы попробуете ещё крови
Всем помощникам садовник дал срочное увольнение. Достать свиную кровь было нетрудно: он, бывало, и не такого просил у крестьян, если растение попадалось прихотливое. Иное дело — идти через весь город с ведром в руках и даже в саду таиться от чужих глаз.
