напоминал тон Гуго де Пейна. — Мы живем здесь, дабы защищать всех.
Он повернулся и махнул рукой в сторону открытых дверей храма.
— Но нам пора следовать дальше. Нас ждут важные дела.
Рун не стал спорить. Благодаря своим чувствам сангвиниста он ощущал, как угасает солнце снаружи, как тень луны медленно поглощает блеск полуденного светила.
У них почти не осталось времени.
Элизабет вошла в храм последней, следуя за остальными, точно незнатная простолюдинка. Она терпеть не могла, когда ее оттирали на задний план, но это позволяло ей самой рассмотреть все, не полагаясь на суждения Руна и прочих. Гуго де Пейн показал ей другой образ жизни, другой способ уравновесить свет и тьму, ночь и день. И эти монахи вживую воплощали то же самый путь.
«Я могу научить этому Томми».
И поэтому она воспользовалась моментом, надеясь узнать как можно больше, прежде чем сумеет сбежать и вернуться к Томми, дабы спасти мальчика от ранней смерти, которой он не заслуживает.
Когда она вступила в сердце храма, то ощутила запах цветущего жасмина, заполняющий помещение. Каменный пол под ногами был покрыт резьбой, имитирующей деревянные доски — должно быть, на это ушли долгие годы трудов искусного мастера. В дальнем конце длинного зала восседал безмятежный Будда. В отличие от статуи снаружи храма этот был изображен с открытыми глазами.
Элизабет задумалась о том, почему храмовый комплекс столь велик, если здесь живут всего лишь три монаха. Она прислушалась, пытаясь уловить присутствие других, но до нее не донеслось ни характерного шлепанья сандалий по камню, ни шороха облачения о кожу, ни перестука четок. Казалось, что в долине остались лишь три стража.
Монахи подвели гостей к большому столу алого цвета, на котором стоял мелкий серебряный поднос. Стол был водружен перед статуей Будды. На поднос была насыпана соль и песок различных цветов и оттенков, и из их искусного сочетания создавалась песочная картина. То была точная копия зимней долины за пределами горы: белый песок изображал снег, черная соль — озеро. На одном берегу были нарисованы два серых дерева, каждая искривленная ветвь их была доподлинно отображена в миниатюре.
Львенок обнюхивал поднос, пока Корца не отогнал любопытное животное прочь.
Три монаха встали вокруг стола и взяли за руки Эрин, Джордана и Руна, подведя их к разным углам подноса. Каждый стоял у своего угла, тогда как два дерева отмечали четвертый.
Цао протянул руку, медленно поворачивая запястье, и его указательный палец очертил круг над крошечной фигурой, изображенной на песке с той стороны озера, возле которой стояла Эрин. Перед этой фигурой монах опустил на поднос крошечный рубин.
— Солнце восходит на востоке, — пропел Цао.
Второй монах встал рядом с Руном и при помощи крошечных серебряных щипцов поместил идеально круглую жемчужину в песок перед фигурой, начертанной с этой стороны.
— Луна садится на западе, — добавил Цао.
Последний из монахов, стоящий рядом с Джорданом, склонился над подносом и осторожно сдул со своей ладони зеленое семя. Оно слетело вниз и опустилось перед фигуркой, нарисованной с этого края.
— Сад вбирает свет с юга, — произнес Цао, потом отошел к оставшемуся углу и указал на два дерева, нарисованных на песке: — В то время как вечные корни удерживают север.
— Что это значит? — спросил Джордан и, щурясь, вгляделся в фигуру, размещенную перед ним.
— Это то, как нам предстоит открыть врата, не так ли? — предположила Эрин.
Цао чуть заметно склонил голову, подтверждая ее правоту.
