У Лады всего этого было в избытке — двадцать лет назад, когда Хунсаг ее и нашел. И коса была толще корабельного каната, в непогоду сдержанно русая, а на солнце отливающая нагловатой медью. И лицо сливочно-белое, и талию можно обхватить ладонями. А какие первосортные черти обжились в зеленых ее глазах, какие солнечные смешинки в них плескались…
Одному Богу известно, где Хунсаг заприметил ее, очаровательную простодушную селянку двадцати с небольшим лет. Скорее всего, на привокзальном рынке, куда она приходила почти ежедневно с огромным рюкзаком, в который были бережно уложены крынки с домашней ряженкой, жирный солоноватый сыр, берестяные корзинки с крупными яичками, иногда и ягоды в свернутых из старых газет кульках. Торговля шла хорошо — Лада была смешлива и приветлива, всегда в чистом платье и с чистыми, аккуратно заплетенными волосами. Она не стеснялась — просила втридорога, но ей никто не отказывал, потому что поймать на своем лице ее смеющийся взгляд, услышать ее высокий голос — уже роскошь. Должно быть, там Хунсаг ее и заметил — сильную, живую, полную молодой медовой крови.
Заметил, а потом, как седой матерый волк, пошел за нею, почти лениво, соблюдая дистанцию. Довел до деревни, в которой девушка жила с матерью и двумя младшими сестрами, — в простом, чуть подгнившем бревенчатом доме с резными свежепокрашенными ставнями и аккуратным палисадником.
Лада вернулась домой на своем стареньком велосипеде, отдала матери вырученные деньги, залпом выпила литровую кружку козьего молока — все было как обычно, и она, конечно, не подозревала, что уже обречена, что за каждым ее движением терпеливо наблюдает затаившийся хищник. Возможно, в тот же вечер (а может быть, и спустя недели — Хунсаг любил «выдерживать» свои планы, как иные выдерживают в погребах драгоценное вино) он подошел к ней в сельском клубе.
Каждую субботу Лада с подругами ходила на танцы, бывшие единственным доступным светским развлечением. Девушка пользовалась успехом — то пьяноватый фельдшер норовил хлопнуть ее по обтянутому джинсовой юбкой заду, то белобрысый булочник (который, к слову, иногда снился ей под утро, и сны те были томными, но смутными) приглашал прогуляться на берег. Фраза «прогуляться на берег» считалась в их краях тривиальным эвфемизмом: именно на покатом, заросшем камышами берегу, на теплом сером песке обычно происходило то, что иногда предвкушала Лада и чего так боялась ее мать («Крапивой жопу надеру!»; «Выставлю из дома без копейки!»; «Вилкой будешь ублюдка выковыривать, без всяких тебе наркозов!» — кричала та, оберегая дочь от греха).
В свои двадцать с небольшим Лада оставалась еще девственной, и это было необычно, практически чудо. Если бы не легкий ее характер, острый язык и звонкий смех, девушку точно считали бы чокнутой. В их краях девицы взрослели рано: уже в тринадцать начинали влажно посматривать по сторонам из- под густо накрашенных ресниц и умели так недвусмысленно вильнуть крепким, полудетским еще задком, что самые робкие из мужчин задумчиво оборачивались им вслед, а самые наглые тащили на пресловутый берег. К пятнадцати годам девицы могли называться таковыми лишь условно. Лада же… Она и сама не понимала, не могла сформулировать, чего ждет. Сначала, кажется, ждала кого-то из тех, кого часто можно увидеть в романтических теле- и киномелодрамах, а вот встретить в реальной жизни (тем более в русской деревне) практически невозможно. Потом — просто привыкла к ожиданию. Ее внутренняя Ассоль выросла, окрепла, расправила плечи и стала претендовать на постоянство.
И вот однажды в деревенском клубе к ней подошел Хунсаг. Лада хорошо запомнила тот вечер и могла в любой момент вытащить его из шкатулки памяти, рассмотреть, обтереть от пыли и, вздохнув, спрятать обратно. Воспоминание было из тех заветных, талисманных, которые скрашивали ее худшие часы.
Мужчина выглядел чужаком. Деревня обычно к чужакам агрессивна, но его почему-то не трогали. И даже словно не замечали, равнодушно смотрели сквозь. И это было удивительно. Был он высок, худ, смугл; черные волосы, слегка тронутые сединой, стянуты в хвост. Одет в простые черные джинсы и черную же рубаху. Лада не дала бы ему больше сорока пяти лет (только потом она узнает, что на самом деле было ему тогда под восемьдесят).
Не успела девушка толком рассмотреть незнакомца, как тот направился к ней. Ее верная подружка Галина, которую всегда от Лады было не отлепить, куда-то запропастилась, что тоже было странно. И вообще, тот вечер был скроен из странных случайных совпадений, точно одно из тех пестрых лоскутных одеял, которые лежали в сундуке матери и предназначались в приданое дочкам. Лада прекрасно помнила, как, перехватив взгляд черноволосого мужчины, открыто ему улыбнулась. Помнила, что он ей понравился. Но в ее чувстве было что-то… синтетическое. Как будто ее приязнь не из сердца проросла, а была подсажена уже существующим, причем шипастым растением.
Лада прекрасно помнила, как мужчина приблизился и у нее вспотели ладони. А дальше — провал. О чем он заговорил? Улыбнулся ли? Хунсаг ведь не из улыбчивых — его красиво линованное морщинами лицо обычно было спокойным и непроницаемым. Но, может быть, он сделал для нее, хохотушки, исключение? Позже Лада поняла, что такое не более вероятно, чем конец света по майанскому календарю, но ей было приятно предполагать последнее. (Об этом любил поговорить Хунсаг, версия и человеческая реакция его почему-то забавляли. Лада жила возле этого мужчины чуть больше двадцати лет и знала, что Хунсаг может заставить любого подчиниться свой воле. Ему, опытному гипнотизеру, достаточно было лишь поймать взгляд жертвы. Да, она знала, знала, но все-таки глупо и упрямо надеялась, что в тот вечер мужчина, которого Лада любила много лет и ради которого отказалась от дома, матери, сестер, привычной предсказуемой реальности, был с нею просто человеком.)
Мужчина увел ее в лес.
Лада помнила, как они молча шли по влажному полю, новый знакомый — чуть впереди. У него была быстрая уверенная походка — ей приходилось почти бежать, чтобы не отстать.
