У самого Хунсага не было тех, кого он любил и по кому мог бы тосковать, — погибших в революционном Петрограде родителей он давно забыл. Как и себя самого — слабого болезненного Митеньку, каким являлся прежде. Но он пытался поставить себя на место тех, кто бился лбом о крышку гроба. Наверное, он бы испытывал светлую грусть, вспоминая о тех, кто вышел на своей личной последней остановке. Наверное, ему было бы приятно иногда бережно перебирать воспоминания о них и снова словно бы слышать их знакомые голоса, видеть их родные улыбки, обращенные к нему. Возможно, иногда бы он по ним скучал. Возможно, в какие-то дни в его глазах набухали бы соленой влагой беспокойные северные моря. Но это были бы светлые слезы. Слезы благодарности — за то, что в жизни случился человек, способный согреть и после того, как его не стало.
Еще более непонятной казалась Хунсагу характерная для человеческой расы канонизация мертвецов. Такие трогательные в посредственных своих реакциях, они готовы уравнять со святыней любого, кто преждевременно (как казалось им) покинул их мир. Даже если при жизни считали его подлецом и тугодумом. Готовы страдать по людям, которым и не звонили, когда те были живы.
Конечно, все дело в их собственных страхах. Внезапная смерть кого-нибудь из их поля зрения становилась их личным лобовым столкновением с Вечностью. А если живешь машинально и о вечности не задумываешься вовсе, то ох как больно и страшно случайно поймать на себе ее равнодушный взгляд.
Встречались ему и другие люди.
Когда Хунсагу было лет двадцать пять, он еще был способен на спонтанные, редко вспыхивавшие сочувствие и жалость. К тому времени он уже познал Силу и научился Сметь, но еще считал себя человеком. Был конец тридцатых годов, Хунсаг свободно перемещался по миру и находил возможность получать разрешение на проживание в любой приглянувшейся стране. В те годы он много перемещался по Латинской Америке — искал в джунглях шаманов и травников, перенимал их секреты. Его учили готовить целебные и ядовитые зелья из местных растений, летать во сне и видеть истины, испив древний священный напиток Аяваска. Однажды в горах, в поселке племени яки, ему встретился чернолицый старик, который пригласил его к себе и научил особенной энергетической гимнастике. Гораздо позже, уже в семидесятых, Хунсаг наткнулся на воспоминания некоего Кастанеды, которого одна половина мира считала нагвалем и пророком, а другая — харизматичным шарлатаном. Он прочел несколько томов и в доне Хуане Матусе с удивлением узнал того самого старика. Упражнения, которые много лет ежедневно выполнял Хунсаг, Кастанеда называл «магические пассы», или «тенсегрити».
И вот в одной из горных деревушек ему встретилась женщина, два взрослых сына которой погибли в один день. Смерть их была загадочной: обоих нашли в пропасти, разбившимися об острые камни. Сплетничали, что братьям нравилась одна и та же девушка, и ни один не решился принести другому мук необладания, вот они и решили вместе избавиться от любовного недуга самым радикальным из изобретенных человечеством способов.
Мать их осталась совсем одна.
Эта простая женщина, принявшая горе с таким тихим достоинством, которое и не снилось большинству аристократов, приготовилась последовать за своими дорогими мальчиками в миры, о коих имела представление смутное, однако надеялась, что там все устроено более справедливо, чем под луной.
Она не собиралась прыгать в пропасть или бродить по ночным джунглям в надежде на судьбоносную встречу с голодным ягуаром, которыми кишмя кишели окрестные леса, а с головой погрузилась в обычные будничные дела. Она была настолько спокойна, вежлива и даже почти приветлива с соседями, что те уже начали нахмуренно оборачиваться ей вслед и делать то, что ревностные католики, подобные им, делали многие века назад — подозревать несчастную в сделке с дьяволом. Женщина же не обращала на них внимания — она точно
И вот молодой Хунсаг, столкнувшийся со столь мудрым и спокойным принятием горя — в простой мексиканской деревушке, каждый второй житель которой даже читать не умел! — решил осиротевшей женщине помочь. Он рассмотрел над ее головой ту особенную пустоту, которая появляется над теми, кто доживает свои последние дни на свете, и решил стать для нее миссионером и спасителем.
В деревне как раз отмечали День мертвых, и любой путник мог войти в любой дом — никто не отказал бы ему в приюте и угощении. Не отказала и та женщина — подала горячий шоколад и суховатые пресные лепешки из маисовой муки. Хозяйка и гость разговорились. Оставленная мать призналась, что не живет, а доживает. И когда Хунсаг осторожно предложил ей все-таки выбрать жизнь, женщина вдруг упала ему на грудь и расплакалась, и он вынужден был гладить ее жесткие, уже начавшие редеть волосы.
«Как я могу жить, зная, что дети, которых я растила, сами выбрали смерть? Мои мальчики, им было восемнадцать и двадцать лет. Если бы жизнь отняли у них насильно, мне было бы проще смириться. Но я знаю, что это был их выбор, осуществленный злой план. Как они могли так со мной поступить? Неужели не понимали, что я сразу же пойду за ними? Иногда я зову моих детей обратно, а иногда — злюсь за то, что сыновья посмели сделать. Никогда мне не понять их и никогда не успокоиться».
Хунсаг попросил у нее какую-нибудь вещь мальчиков — то, к чему те часто прикасались. И получил от удивленной женщины старый мяч, которым оба любили перебрасываться с самого детства.
Хунсаг не очень был уверен в успехе задуманного, в те годы он только начал экспериментировать с чтением информационного поля Земли, недоступного замусоренному сознанию большинства. Иногда ему удавалось получать смутные образы аллегорического толка, но чаще приходилось тратить часы на расшифровку путаницы.
Даже спустя годы, за которые он словно десять жизней прожил, Хунсаг все еще не мог ответить на большую часть вопросов о смерти. Однако то, что
