боеспособный атомный подводный крейсер. С учетом нового торпедного оружия, по которому мы здесь опережаем американцев — мало им не покажется.
— На крайний, самый последний случай — сказал Сталин — пусть будет пока, нашим козырным тузом в рукаве. Нам бы год, два продержаться. Что с «акулами»?
— Работы по плану — ответил Лазарев — если только не вылезет чего-то непредусмотренного. «Ленин», если все пройдет гладко, войдет в строй в пятьдесят втором, на год раньше. Сумеем какой-то опыт накопить.
Курчатов не подвел — подумал адмирал — проект корабельного реактора был готов уже в сорок восьмом. А в следующем году в Ленинграде заложили ледокол. Не совсем тот «Ленин», и не нашлось у нас детального описания, и конструкция носила следы импровизации, удешевления. Главной задачей было, испытать энергетическую установку для будущих атомарин — а полноценным атомным ледоколом должен будет стать уже следующий корабль, проекта не существовало еще, и название не было официально утверждено, но в кулуарах уже говорили, как о решенном — «Иосиф Сталин». А на Севмаше уже формировались корпуса сразу четырех, первых в этом мире, атомных лодок.
— А пока, возможно, придется вам, товарищ Лазарев, снова отправиться на Тихий океан — сказал Сталин — впрочем, решение еще не принято. В зависимости от политической ситуации там. И думаю, что Анна Петровна в этот раз вполне может ехать вместе с вами — чтобы показать своим примером, как надо решать семейные проблемы? Ведь там найдется и дело для вашей службы, товарищ Пономаренко?
Ленинград, Ленинград. Родной мой город, где я не была с сорок первого года. Оставшийся для меня в таком же бесконечном удаленном времени, как для моего Адмирала, его двадцать первый век.
Всего лишь одна ночь на «Красной стреле». Парадоксально, но именно это было причиной, что я так и не была здесь после Победы. Думала, что успею всегда, лишь собраться. И откладывала на потом. А еще, хотя не признавалась себе сама, боялась встречи с частью себя — прошлой. Как сказал Юрка Смоленцев, мы были романтиками, слепо верящими что завтра будет лучше чем вчера — а сейчас стали прожженными циниками с романтической душой где-то глубоко внутри. Ну а они, пришельцы из будущего, изначально были такими — и знающими, что завтра должно быть лучше чем вчера, иначе не следует и жить.
«Ничто не может помешать победе коммунизма — если только сами коммунисты этому не помешают». Эти слова, которые произносит Ленин в спектакле, сочиненном в ином времени, и с огромным успехом идущем здесь[12], стали лозунгом — а это чистая правда. Там, в мире «Рассвета» мы отчего-то решили, что достаточно построить материально-техническую базу, фундамент социализма — а остальное возникнет само. Здесь же есть понимание на самых верхах, что эту ошибку повторить нельзя — и что наши советские люди, их вера в светлое будущее и готовность на него работать и за него сражаться, это главная наша ценность и основной капитал!
И если для его сохранности приходится иногда изымать из стада отдельных паршивых овец (вот, набралась уже у Лючии религиозных выражений!), то это исключительно для общего блага. И как самая последняя мера, когда сохранить человека для общества уже никак не получается. Мы люди очень добрые и гуманные — просто добро наше… нет, не с кулаками, а скорее, со скальпелем хирурга.
Так что в Ленинграде, куда меня посылал Пономаренко, я была не следователем, а судьей. Для разработки конкретики есть прикомандированные специалисты, асы бухгалтерии, которым все эти дебеты, кредиты, сальдо и сторно понятны как охотнику, следы на снегу — где тут не сходится, сколько уворовали, или же по отчетности чисто все, а документы, списывающие все на какую-нибудь заготконтору «Рога и копыта», подложные? Считаю теперь, что люди из Финансовой службы уважения заслуживают не меньшего, чем ухорезы, которых Юрка Смоленцев натаскивает — а ведь герр Рудински это и раньше понимал, когда давал нам совет, учредить особую «финансовую полицию» как у него в Германии, так именно после его визита у нас и появилась эта Контора, главк в системе НКВД (не путать с ОБХС — в свете современной политики, больше свободы кооперации и всяким там артелям, гораздо меньше этого было раньше, в мои «севмашевские» времена). Ну а с прямой уголовщиной, бывшей на подхвате, приданные сыскари из МУРа вместе с ленинградцами отлично разобрались — так что собственно следственные мероприятия были закончены. Оставалось лишь политическую оценку дать — а там, как товарищ Сталин, и им назначенный суд, решат.
Самым серьезным здесь конечно, было — разговоры об «обособлении» РСФСР, имеющие место среди фигурантов (доказано достоверно). Не вышедшие за рамки кухонного трепа — но когда о том говорят член ЦК и Первый Секретарь обкома, к этому серьезно относиться или нет? А ведь сила России и СССР, по моему глубокому убеждению (и теория Гумилёва это утверждает), как раз в умении вовлекать в свою орбиту соседствующие народы! Начнем заборы ставить, определять, кто тут «истинно русский», а кто инородец — так сначала внешние слои отпадут, затем и дальше, до размеров Московского княжества сократимся?! Так что идея была предельно опасная — причем ясно было, что те, кто ней говорил, заботились прежде всего о своей иерархии, как сволочь Ельцин через сорок лет! А так как переубеждать подобную публику бесполезно — следовало внушить ей страх, чтоб на век запомнили: даже взгляд в эту сторону — смерть, без вариантов! И приходилось мне (снова, фраза религиозная) «отделять овец от козлищ», и протоколы допросов читать, и на самих допросах присутствовать, и вопросы фигурантам задавать — а итогом, отметки в списке: те, кто в эту идею всерьез поверил, жить не должны. Даже если прочая их вина не слишком велика. Решала судьбу нелюдей, идейные потомки которых там развалили великую страну —
