Доченька классика детской литературы смотрела с неприкрытой злобой.
— Вы лжете! — крикнула Лидия Корнеевна.
— Лида! — попытался утихомирить ее отец.
— Прошу Вас меня простить — наверно, я плохо объяснила — вежливо извинилась я, мысленно радуясь реакции будущей диссидентки: сейчас эта дура дала мне повод перейти к более натуралистическому описанию, намного более доступному для гуманитариев, привыкших оперировать не столько цифрами, сколько образами.
— Укрывшиеся в бомбоубежищах, даже если до них не доходил пожар, задыхались от дыма, а если убежища были герметически закрыты, то люди сгорали там, как в духовке — после, вместо тел там находили кучки праха и расплавленные кусочки металла — бывшие монеты, пряжки, ключи. Но за океаном были довольны: ведь потери среди экипажей сбитых самолетов не сравнить с возможными потерями армии в сражении? В налетах участвовали, как я сказала от нескольких сот до тысячи бомбардировщиков, каждый нес до пяти тонн бомб и напалма — итого, максимально, пять тысяч тонн на город, который в Лондоне или Вашингтоне приговорили к смерти. Теперь же, вы наверно слышали об изобретенных, к счастью уже после этой войны, атомных бомбах. Такую бомбу поднимает один самолет — а сила ее взрыва равна десяти, двадцати тысячам тонн тротила. То есть, одна бомба, сброшенная на город, обеспечит тот же эффект, о котором я рассказала. «Сверхкрепости» с аэродромов Англии и Дании уже летают над Балтийским морем, пока над нейтральными водами, доходят до наших границ, и поворачивают назад. Пока поворачивают — но если дойдет до «вразумления» нас, о котором вы говорили, они не отвернут.
Теперь во взглядах троих из четверых был настоящий страх — Чуковскому, Ахматовой, Гумилеву не составило труда представить описанное мной в Ленинграде. Винить их у меня не повернулся бы язык — я хорошо помнила свою собственную реакцию на немецкие материалы, с истинно германской дотошностью описывающие ход и последствия стратегических бомбардировок союзников. Это был настоящий ужас, ничем не уступавший кошмару гитлеровских лагерей смерти — вся разница была в технических средствах, аморальность же тех, кто применял подобные методы, по моему глубокому убеждению, была одинакова.
— Такого «приобщения» нас к свободе от них вы хотите? — продолжаю я — а после они будут ждать, что мы сдадимся, примем их условия, и тогда они скажут, окей, мы вас немного побомбили, но это для вашего же блага, а теперь можете взять у нас кредит, на восстановление разрушенного, конечно, под проценты, ведь война должна быть еще и прибыльным делом. И будут искренне недоумевать, за что мы их не любим. А теперь скажите, кто тогда есть те, кто отделяют нас от этого кошмара — пилоты истребителей ПВО, солдаты на зенитных батареях, операторы радиолокационных станций? Да просто, те ребята, что служат сейчас в нашей армии и на флоте — ведь это лишь благодаря им, из страха ответного удара, на нас не решаются напасть. Не являются ли они, именно в данном вопросе, абсолютным и безусловным Добром, поскольку защищают нас от смерти? Или вы не согласны, что жизнь нашей страны, нашего народа, это безусловное благо, не подлежащее сомнению?
Молчат. Против такого — возразить не смеют. Женщина с дивана, кажется, что-то хочет — но не решается.
— То есть, в данном случае, те, кто защищает свой народ от физического уничтожения, являются несомненным Добром — вернулась я к тону академического доклада — а, те, кто планирует желают уничтожить значительную его части, независимо от того, чем это обоснуют, являются столь же несомненным Злом. Впрочем, вы можете и слова Достоевского о недопустимости слезинки ребенка вспомнить, если вам это ближе.
Писатель молча склонил голову, признавая мою победу в дискуссии — что же, умен был Корней Иванович, умен и порядочен, это я знала давно, работая с оперативной информацией по творческой интеллигенции. Не знал он, что еще осенью сорок пятого товарищ Сталин спросил у меня:
— Товарищ Лазарева, как Вы считаете, почему интеллигенция сыграла такую роль в развале Советского Союза? Даже действуя во вред себе — ведь большинство из них, лишились очень многого, будучи отброшены в бедность и нищету, не так ли?
Я честно ответила, что не знаю. Товарищ Сталин добродушно хмыкнул в усы, и посоветовал мне подумать. Удивительно, но ответ мне подсказал тот, кто никогда не занимался идеологией — и даже, как мне до того казалось, смотрел на это с легким презрением. Утром, когда мы, как обычно, гуляли с Владиком, мой Адмирал спросил — солнышко, что тебя беспокоит, ты везешь коляску, а смотришь напряженно перед собой, и даже не заметила, что у тебя зонтик вывернуло, промокнешь же? А услышав о причине, улыбнулся и сказал, что подумает — а вечером того же дня, когда он вернулся со службы, у нас был разговор:
— Итак, солнышко — ой, как мне приятно, когда наедине он так меня называет! — начнем с самого начала. До Петра безусловным эталоном для всех, от царя и бояр, до последних холопов, была «Святая Русь», как тогда было принято говорить. Были конечно и не верящие — но в глазах всех, и собственных тоже, они были смутьянами, отринувшими святое, ради «пить, гулять сегодня, а после хоть в ад к чертям». Реформы Петра — не будем сейчас говорить об их полезности, что России был нужен флот, регулярная армия, государственный аппарат, Петербург, и земля, на которой он стоит — привели еще и к расколу нации: для верхушки был введен эталон "Европа". Если прежде и царь и крестьянин принадлежали к одной культуре, носили одежду одного стиля (разница была лишь в качестве), слушали одну и ту же музыку, и вообще, имели в принципе одинаковое мировоззрение — то теперь все стало не так. Читал где-то, что сам Петр говорил, «Европа будет нужна нам еще сколько-то лет, а после мы повернемся к ней задом» — но поскольку он умер до того, как успел хоть что-то предпринять, его намерения роли не играют. А в итоге, элита Российской Империи стала культурным компрадором Запада — почти как африканские царьки, которые после европейских подачек начинали смотреть на своих подданных как на немытых дикарей еще больше, чем сами
