И две тысячи русских солдат с веревками, по команде раз, два, взяли, водрузили колонну на место. Это я рассказываю, как в школе слышала — в жизни наверное, сложнее было — но колонна, вот она, стоит!
Ну а вдруг сейчас упадет и на нас покатится — она же ничем не прикреплена к постаменту? Хотя она тут за сто с лишним лет сколько перенесла — и бури с наводнениями, и фашистскую бомбежку. А все равно страшно — даже снизу наверх гляну, и голова кружится, ужас! Только бы римлянка не заметила, а то ведь уважать меня перестанет!
— Брависсимо! — сказала Лючия — чем больше я русских узнаю, тем больше убеждаюсь, что для вас ничего невозможного нет! Ой, Аня, ты прости, я все еще так говорю — хотя так хотела бы стать русской итальянкой!
— А отчего нет? — отвечаю — вот это самый Монферран, самый натуральный француз, служил в наполеоновской гвардии, против нас воевал! А как наши в Париж вступили в 1814 году, так преподнес русскому царю Александру рисунки триумфальной арки «во славу храброго русского воинства» и конной статуи царя-освободителя от наполеоновского ига. Которые так понравились Александру, что он пригласил Монферрана в Россию, где тот и прожил сорок два года до самой смерти, полностью состоявшись как архитектор — все, им построенное, лишь здесь, в России. В Горьком была, видела здание нижегородской ярмарки, это тоже он. Завещал себя тут и похоронить, в Исаакиевском соборе — но так как был католиком, то не разрешили, отправили тело во Францию.
Лючия замолкает ненадолго, а потом выдает:
— Нет, Аня, это как-то нехорошо. Если он присягу приносил… А если уж сюда приехал, то веру оставил свою?
— Люся, а ты сама разве не католичка?
Лючия снова замолкает, через минуту говорит:
— Аня, а ты знаешь, не совсем. Я и в коммунизм верю, но это ведь не церковь? А еще, я отца Серджио очень уважаю, и конечно, Его Святейшество, что нас с Юрием венчал — но чтобы веру считать превыше всего? Ты ведь говорила, что главное, это поступать правильно в жизни — ну а после бог рассудит. Мы ведь не какие-нибудь протестанты!
Наверное, правильная мысль? Ведь если допустить (предположим!) что бог есть, и он, как попы говорят, всемогущий и всевидящий? Тогда зачем ему наши молитвы — или он помогает лишь тем, кто громче орет? Зачем ему наши дары — это крохоборство какое-то выходит с его стороны? И зачем вообще, церковь нужна — как посредники, которые за это еще и деньги берут? Правильно крестьяне еще при царе говорили, «мы в бога верим, ну а попы тут при чем?». Ну а если бога нет, то и спорить не о чем! Жить по совести — а остальное приложится!
И совершенно не мучает меня совесть, за то, что вот сейчас, трудясь в доме на Литейном, я своими резолюциями нескольким десяткам человек подписала приговор. Поскольку — заслужили.
На Дворцовом мосту было очень красиво — вид на Университетскую набережную (эх, моя бывшая альма-матер), солнце, снова выглянувшее меж облаков, и Нева внизу, меняющая цвет на глазах, корабли и катера, золотой купол Исаакия вдали. Мы остановились посреди и смотрели вдаль, вдыхая соленый запах моря, внизу волны бежали навстречу, вид как с палубы корабля — все мечтаю, как я когда-нибудь, с моим Адмиралом, на белом пароходе, по Черному морю, или в Италию, к Лючии в гости! Упругий ветер бил в лицо, рвал на мне все — плащ, платье, шляпку, вуаль на ней, волосы — столь яростно, что казалось, сейчас меня унесет, или оставит без всего перечисленного! А я, смирившись с ветром и приняв его озорство, чувствовала какой-то пьянящий восторг, ощущение полета, как в книжке, что прочла на компьютере, про чайку с именем Джонатан Ливингстон.
— Мне Юрий так и не дозволил прыгнуть с парашютом — с сожалением говорит Лючия — а ты прыгала, целых два раза, как я тебе завидую! А вот если придумать такое приспособление, чтоб мощный пропеллер снизу, через решетку — чтоб человека могло поднять? И для обучения десантников было бы неплохо, и как аттракцион.
Ну, подруга, сама додумалась — я-то слышала, что у потомков это называлось «аэротрубой»! Может и впрямь предложить Пономаренко, как одно из упражнений для парашютистов? И таких как я — вот никогда не признаюсь Лючии, что высоты боюсь, летать хочется, но возле земли! Лючия, она счастливая, не опалила ее война, как меня, лишь краешком задела — оставила «идущей по жизни смеясь», как я была когда-то. Что ж, устрою я тебе прыжок с парашютом, коль сама просишь — как вернемся в Москву! Если Юрка разрешит. И про «трубу» доложу обязательно. Сама первой ее опробую — только не в платье конечно, а в летном комбезе!
Ай, едва не осталась без шляпы — так дует, двумя руками за поля не удержать! Не терплю шляпных резинок — кажется, что душат! А Лючия смеется, ей и тут игра, «ловкость и быстроту тренировать, как с котом в цап-царап, схватиться в самый последний момент», ей Юрка сказал на прогулке (куда итальянка, с мужем выходя, как в театр наряжается, как впрочем и я, со своим Адмиралом) — может и в шутку, но для Лючии его слова, что Святое Писание. Меня еще подбивает, спорить на мороженое, когда идем куда-то в ветреный день. А вот интересно, прочла я, что в той истории второй московский ураган с смерчем — первый был в 1904 году, когда крыши, сараи, деревья и коровы по воздуху летали — был 2 сентября 1945 года, а я тот день хорошо запомнила, тогда Юрка вернулся и нас у дома встретил, и лишь дождик был с утра! Зато в июне, когда мы с Лючией в Союз Писателей ездили — так после узнали, что по московским окраинам и смерч прошел! Может, от войны, на год раньше закончившейся, погода так поменялась — если принять, что сражения, взрывы, пожары влияют на состав и сотрясение атмосферы? Даже природные катаклизмы уже не те стали — что же про общество говорить?
