На вершине 150-метрового склона с уклоном 50 градусов мы сгрудились вместе, защищаясь от усиливавшегося холодного ветра. Солнце садилось за горными пиками на западе. На востоке всходила луна.
— Теперь мы используем его для управляемого спуска, — сказал Жан-Клод. — Я уверен, вы убедитесь, что механизм можно применять даже на вертикально закрепленных веревках. Это… как у вас говорят? Дурацкая защита?
— Защита от дурака, — уточняет Дикон. — Покажи нам быстрый спуск.
Тогда Же-Ка отстегнул свое приспособление от двойной закрепленной веревки — двойной для того, чтобы мы могли забрать веревку после спуска со склона, — выдернул ледоруб, так что двойную страховочную веревку удерживали только глубоко вкрученные в лед ледобуры, пристегнул механизм к веревке подо мной и начал быстрое скольжение без использования «кошек», управляя лишь давлением пружин механизма в его руке.
— Невероятно! — выдохнул я, когда мы с Диконом достигли дна; так быстро спускаться по веревке мне не приходилось еще ни разу в жизни.
— Мы еще потренируемся до отъезда и во время перехода к Эвересту, — сказал Жан-Клод.
Сумерки сгустились, и вдруг стало очень холодно. Же-Ка уже вытягивал длинную веревку из проушин своих ледобуров.
— Как называется это устройство? — спросил Дикон.
Же-Ка улыбнулся, ловко наматывая бухту «волшебной веревки» на кулак и локоть, кольцо к кольцу.
— Жумар, — ответил он.
— Что это значит на французском? — поинтересовался я.
— Ничего. Но так звали моего пса, когда я был маленьким. Он мог влезть за белкой на дерево, если хотел. Никогда в жизни я не видел такой собаки- альпиниста.
— Жумар, — повторил я. Странное слово. Сомнительно, что я когда-нибудь к нему привыкну.
— Я уже несколько месяцев волновался насчет последней ледяной стены между ледником Ронгбук и Северным седлом на Эвересте, — тихо признался Дикон, когда мрачным зимним утром мы приближались к Лондону.
Я кивнул, показывая, что не сплю, и ответил ему шепотом:
— Почему? В двадцать втором вы с Финчем и остальными нашли снежные склоны к Северному седлу и вырубили на них ступени для носильщиков. В июне прошлого года снежных склонов не было, но обнаружилась та расселина — ледяной камин, — на которую Мэллори поднялся свободным стилем и установил перила, а затем спустил самодельную веревочную лестницу Сэнди Ирвина.
Дикон слегка наклонил голову.
— Но Ронгбук — это ледник, Джейк. Он растет, уменьшается, покрывается трещинами, тает, движется, крошится, создает расщелины. Единственное, в чем мы уверены, — ледник не будет таким, каким видел его Мэллори в прошлом году или мы с Финчем годом раньше. Этой весной на леднике нас могут ждать пригодные для подъема трещины или новые снежные склоны — а может, и две сотни футов отвесной ледяной стены.
— Ну, если это будет вертикальная стена, — мой голос звучал устало, но в нем проступала не свойственная мне бравада, — Же-Ка со своими «кошками» с передними зубьями, дурацкими короткими ледорубами и… как там они называются… жумарами показал нам, как на нее подняться.
Несколько секунд Дикон молча вел машину. Я видел, как на горизонте вместе с солнцем появляется купол собора Святого Павла.
— В таком случае, Джейк, — сказал Дикон, — я должен предположить, что мы готовы к восхождению на Эверест.
Калькутта — ужасный город, с киплинговскими «мертвецами в саванах» под ногами во время вечерней прогулки (как выясняется, не мертвыми телами, а просто закутанными в простыню людьми, которые спят на том, что служит здесь тротуарами), пропитанный благовониями, специями, человеческой мочой, коровами, неприятным запахом пота и дыхания людских толп, а также вонючим дымом горящих коровьих лепешек. Взгляды всех темнокожих мужчин выражают любопытство, презрение или неприкрытый гнев, тогда как взгляды женщин из складок черной ткани, в которую они закутаны от макушки до пяток, притягивают, манят и — по крайней мере, для меня — исполнены сексуальных обещаний.
На дворе всего лишь 22 марта 1925 года, и до жутких летних предвестников муссона, а также ливней самого муссона еще далеко, однако воздух Калькутты уже похож на груду мокрых одеял, которые словно окутывают меня с головы до ног.
Таковы были мои впечатления от двух с половиной дней, проведенных в этом городе.
Все мне тут казалось странным. В прошлом году я пересек Атлантику на лайнере, следовавшем из Бостона в Европу, но пять недель плавания на корабле британских военно-морских сил «Каледония» были в тысячу раз более экзотическими. Первые дни выдались непростыми — буксиры с трудом вытащили нас из ливерпульской гавани, борясь с ветром и волнами, — и я с удивлением обнаружил, что единственным из нас троих ни разу за все путешествие не страдал от морской болезни. Качка представлялась мне чем-то вроде игры, просто препятствием, мешающим попасть из точки А в точку Б
