свет лампы, изогнувшей гибкую шею-кронштейн на углу стола:
– А что с ним… случилось? Его же сюда привезли? Меня просто не было… но я же могу спросить? Могу знать?
– Повесился, – коротко ответил Воженкин. Худое, птичье какое-то, совсем не героическое лицо витязя было бесстрастным. Воженкин никогда и не выглядел суперменом. Даже на классического офицера не походил совсем, это Сашку, помнится, удивило еще при их знакомстве…
– Почему не уследили? – Сашка поймал себя на том, что кривится – неудержимо, против воли.
– Так и не следил никто. Даже специально не следил. Мы одиннадцать человек привезли, чтобы доп… опросить. Этот Антон последним с собой покончил, повесился. Да ведь все равно бы расстреливать пришлось. Возраст уже не тот… большой возраст. И срок питания тоже большой. Да что я тебе рассказываю, ты сам знаешь. Тоже не маленький.
Сашка неотрывно смотрел на свет лампы. То оскаливался, то щурил глаза, как будто свет был нестерпимо ярким.
– Они же ни в чем не виноваты… – Он вдруг медленно вцепился себе в лицо, разодрал пальцами лоб и щеки. Воженкин смотрел на него спокойно и тяжело. – Они же не виноваты ни в чем. Они не виноваты ни в чем. Они не виноваты.
– Не виноваты, – подтвердил витязь.
Сашка отнял пальцы, посмотрел застывшими безумными глазами запертого в клетку зверя.
– Я тоже мог бы стать как они. Запросто. Не подъехали бы вы тогда к нам с Вовкой, и что? Или я бы с вами не поехал? Как бы обернулось? Заперли бы в подвал, и все.
– Мог бы. Заперли бы – и все, – подтвердил капитан. – Может, моя дочка вот так и погибла. Может, еще и хуже как. Или вообще жива и в банде человечину ест. Все может быть.
– Тогда какая разница? – Сашка разорвал себе губу, слизнул кровь, сплюнул ее на стол. Вытер рукавом. Требовательно повторил: – Какая разница?
– Ты не стал как они… – Лицо витязя треснуло – он улыбался. – Знаешь, раньше, говорят, воины под старость часто уходили в монастырь – замаливать грехи. Так вот. Наш монастырь – при жизни. И на всю жизнь. Защищать тех, кто нуждается в защите. Убить как можно больше тех, кто угрожает им. Уничтожить, сколько сможешь, тех, кто несет в себе зерна тьмы и хаоса – даже если и невинно несет, не по своей воле. И зачать как можно больше детей. А все свои муки, вину и ужас – похоронить в душе. На самом дне. И с этим грузом, когда настанет час – от чего бы ни настал он, – уйти из этого мира. Унести с собой кусочек закапсулированного кошмара. Так мы и очистим мир – и физически и духовно. Иной цены не оставлено. Или можно опустить руки – и пусть миром завладеют вот такие… владельцы боен и адепты домашнего консервирования. Вкупе с гостями столицы, которые наверняка все еще копошатся где-то по югам. Зато мы останемся чисты и белы, как ангельские крылья. – Он страшно выругался.
Ругательства совершенно не соответствовали его спокойному, почти доброжелательному тону. Сашка опять сплюнул кровь, царапнул себя ногтями левой руки по тыльной стороне правой, потом – еще раз, сильно, потянулись наливающиеся спелой вишней борозды, хотя ногти у него были выстрижены очень коротко и тщательно, как положено. Задумчиво спросил:
– Если я сейчас застрелюсь, это будет выход?
– Для тебя – да, – согласился Воженкин. – Но у нас станет одним бойцом меньше. И не просто хорошим бойцом – кадетом РА, хоть и начинающим. Поэтому тебе придется нести эту муку дальше. Долгие-долгие годы, Шевчук. Бесконечные годы.
– Я застрелюсь. – Сашка тоже улыбнулся. – Это легко. И не уследит никто. Выйду отсюда, суну себе в рот пистолет… – Он облизнулся с мучительной сладостью, слизнул кровь с губы, поморщился, широко улыбнулся опять. – А потом совсем хорошо будет. Ничего потому что не будет.
– Ты не застрелишься, – скучно возразил витязь. – Я вижу, что ты ненавидишь и любишь гораздо сильней, чем боишься.
– Я не боюсь вообще, – отрезал Сашка.
– Боишься, – покачал головой Воженкин. Добавил: – И было бы странно, если бы ты не боялся.
– Я. Ничего. Не. Боюсь, – медленно разделил слова, не сводя жуткого взгляда с Воженкина, Шевчук.
Тот пожал плечами и кивнул Сашке:
– Пошли лечиться. Ты себя здорово изуродовал.
– Я? – Сашка встал. – А… а, да, – в голосе его было искреннее удивление.
В поселке было достаточно врачей. Самых разных. А круглосуточный медпункт «Скорой помощи» с больницей вместе располагался в большущем госпитальном подвале, немного перестроенном, конечно. Сам госпитальный корпус гарнизона – тот, что наверху, – был разрушен еще во время «настоящей» войны.
Дежурил Вольфрам Йост[10]. Он сидел за столом у входа в карантинный блок и читал толстый глянцевый журнал, на обложке которого на фоне пальм лежала у невероятно синего океана на неправдоподобно желтом песке идиотски улыбающаяся умопомрачительно длинноногая девушка. Сашка посмотрел на фотографию и подумал, что девушки этой скорее всего нет в живых. Девушку ему не было жалко, а пальмы никогда не нравились. Но все-таки…
– А, пациенты. – Йост отложил журнал и скрестил руки на груди.
Йост был немец, он раньше работал по контракту в крупной московской клинике, где вставить зуб стоило столько, сколько Сашкины родители
