47 отголосков тьмы (сборник)

прекрасного сокрыто в ткани бытия – протяни к нему руку и ощути его нежное родительское прикосновение, его бесконечную благодать! Однако я не мог не заметить и тревожной тени, чье присутствие угадывалось лишь до предела напряженным шестым чувством. Я, будучи безмерно опьянен долгожданным счастьем, отмахивался от него, пренебрегая настойчивым предупреждением. Но я видел – опять же, не глазами – ту смутную угрозу и не мог предугадать ни того, в чем она состоит, ни от кого или чего исходит. И всякий раз, когда я покидал дом для очередной прогулки и наслаждался той радостью, что простиралась передо мной, краем глаза или, быть может, краем сознания я выхватывал неуловимых призраков, внушавших тревогу тем сильней, чем явственнее я понимал, что местом своего сосредоточения они избрали наше с Сонечкой жилище.

И в самом деле, день ото дня мой дом претерпевал ускользающие от пытливого взгляда изменения – с новой силой я пропускал через себя воспоминание: до Сонечки я воспринимал дом не иначе как тюрьму. Вскоре я уже возвращался после прогулок с меньшей охотой, хотя и не находил тому объективных причин. Работа над новыми рассказами приостановилась, а присутствие Сонечки не только перестало вдохновлять меня, но, напротив, внушало теперь безотчетный и даже неуместный страх.

Не припомню уже, в какую из ночей, когда в нашей округе становилось непривычно тихо, а по комнатам сквозь старые щели сновали любопытные и докучливые сквозняки, я видел один и тот же повторяющийся кошмар, и не было во мне достаточно сил, чтобы прекратить его и проснуться. Нет, моему сознанию словно нашептывали безумный сценарий сновидческого действа, а я исполнял лишь роль марионетки в руках неведомого, но ощутимого зловещего кукловода. По его черной воле я направлялся во сне к пещере, один вид которой повергал душу в неизъяснимый трепет: я чувствовал внутри тьмы некое безымянное, безликое и бесформенное зло и его неутолимый голод – оно жаждало изведать моей плоти. Мне грезилось, как стенки входа жадно раздвигались, а сверху набухал отвратительного вида неизвестный нарост, тошнотворно колыхаемый конвульсиями. Ноги неумолимо несли меня к пещере, и всякий раз отвращение от прикосновения к ее влажным, липким, неестественно мягким стенам, будто рука касалась вовсе не каменной поверхности, пробуждало меня ото сна. Но даже и бодрствуя, я не мог забыть страха – той тревоги, что в глубине пещеры сокрыто нечто ужасное.

Долгое время я не замечал перемен, происходивших в Сонечке, и виной тому, конечно же, моя собственная слепота. Но все же от меня не укрылась явная связь между этими переменами в ней и метаморфозами, которые претерпевало не только мое отношение к Сонечке, но и я сам. Чем сильнее я усматривал пугающую взаимосвязь наших изменений, тем могущественнее был страх внутри меня, разбавленный, однако, мучительными противоречиями. Я любил ее, я не чаял в ней души и к ее ногам готов был сложить всякое бесценное сокровище этого мира, принести в жертву все святое, что есть на земле, – ведь я так боялся потерять Сонечку! Но ее внутреннее существо, вся ее суть, пропитанная непознаваемой инаковостью и рожденная, безусловно, в загадочном и далеком от самых смелых человеческих представлений иномирье, – все это провоцировало тот ужас, изначальную природу которого я тщился опознать. И если сперва Сонечка, молчаливая, тихая, словно вочеловечившийся ангел-хранитель, была для меня манящей тайной, то теперь ее очевидная инородность по отношению к нашему материальному миру лишь сильнее отталкивала меня. Природа наших с Сонечкой взаимоотношений получала даже и заметное внешнее проявление – в тех самых изменениях, о которых я намекал выше. Сначала я слепо отвергал любую мысль о них, но ощутимый упадок физических и душевных сил, игнорировать который было бы верхом недальновидности, заставил меня задавать себе вопросы не самого приятного свойства. И я спрашивал себя: почему моя Сонечка из едва осязаемого, буквально воздушного создания претворялась в существо сильное, полное жизни и (неужели я вынужден это признать?) приземленное, наполненное в то же время чем-то глубоко неправильным (порочным? грязным?), что сначала расценивал я как пикантную деталь в богатой палитре ее внутреннего мира, но теперь… И почему я после молниеносного душевного подъема, могучего глотка новой прекрасной жизни стремительно падал, и тонул, и задыхался в неуловимой тьме, но что важнее – почему мое собственное тело теперь мнилось мне неподвижной тонкой скорлупой, вот-вот готовой треснуть и разойтись, обнажая беспомощный дух перед лицом жестокого, неименуемого зла? Минуты близости с Сонечкой – я жаждал их и боялся их! – не могли теперь избежать пугающей ассоциации с насилием, когда вновь терял я осознание своего существования, а Сонечка – Сонечка впивалась в меня, брала в плен мое тело, а с ним – и душу, и пила, пила, пила все то, кем я был; в ее оплетающих объятиях я таял и дух истончался, оставляя лишь немощный хребет, а Сонечка, если бы только того пожелала, могла с легкостью переломить его одним усилием воли. Я по-прежнему засыпал в ее руках, отдавая себя во власть ласки, но теперь чувствовал, что эта ласка дается жестокой ценой, – и все равно не мог отказаться от губительного наслаждения.

Я мог бы прогнать от себя Сонечку, мог бы обрести свободу, заставить мою любовь уйти, исчезнуть, забрать с собой всякое милое сердцу воспоминание, исполненное сентиментальной и чувственной поэзии. Но сама мысль о расставании с Сонечкой вызывала во мне необоримую слабость – и я падал без сил, без эмоций, без желаний, пренебрегая теми остатками души, которыми располагал, – падал в ее объятия, снова и снова, и благодарил Бога за то, что наградил меня ею, и проклинал дьявола – по той же причине. Слишком поздно я догадался, что эту душевную слабость, эту неспособность собрать всю свою волю воедино привила мне Сонечка: она прокляла меня презренной немощью, разрушила меня с той мучительной неспешностью, с каковой в старые времена умирали тысячи и тысячи посаженных на кол жертв, чьих имен не сохранила ни человеческая память, ни история. Так же медленно погибал я – безвестный, едва ли вспоминаемый немногочисленными старыми друзьями, и конец мой был неминуем, как и у всего, что не вечно в нашем мире.

Мой дом теперь был ее домом, а я – не более чем тенью былого себя. Но даже и тогда свет надежды не угас во мне окончательно. Я стремился к свободе с той решимостью, которой еще обладал. Моя мысль отчаянно работала и цеплялась за любую тростинку, лишь бы я не тонул в сладком и ужасающем омуте Сонечки. Я понимал, что в одиночку не справлюсь с зависимостью, и когда в очередной раз увидел себя в зеркале – бледный,