спуском во тьму, бросая взгляд на меркнущий свет солнца за окном. Безумие решимости владело мной, когда я опрометчиво нырнул вниз и проголодавшаяся тьма сомкнула надо мной свою зловонную пасть. Приземлившись на что-то мягкое, я тотчас пожалел о том, что не захватил фонарика, однако не позволил даже и тени страха овладеть сознанием. Я не мог разглядеть что-либо внизу и потому тщетно ждал, когда глаза свыкнутся с отсутствием света. Пошарив вокруг руками, я обнаружил, что нахожусь в узком коридоре, ведущем лишь в одном направлении. Подавив всякое волнение, я решительно двигался вперед, вдоль стен прохода, постоянно ощупывая и проверяя путь впереди. Многообразие испытываемых ощущений четко представлялось мне в воображении в виде причудливо оформленных алхимических уравнений, в которых присутствовала лишь одна переменная – я сам. Волнительное погружение в нечистоплотную неизвестность едва не лишало меня самообладания, но я с завидной стойкостью продвигался вперед, а меж тем подземный коридор, то и дело искривляясь под немыслимыми углами и в немыслимых же направлениях, все более походил на массивную кишку чудовища, в недрах которого я жаждал найти все что угодно – даже и самый смысл жизни. Здесь ничто земное не имело значения, а микрокосм моих мыслей становился краеугольным камнем мироздания, первичным принципом, управлявшим логикой существования этого царства под землей. Все чаще путался я в чувствах, страдая от дезориентирующего отсутствия привычных пространства и времени, иногда не понимая, принадлежат ли мне мысли и воспоминания или же нечто во тьме незаметно нашептывало их моему возбужденному рассудку. Однако и в этой бесконечности, оказавшейся мнимой, я обнаружил наконец то, что показалось мне выходом: путь во тьме привел меня к слабо различимой двери, словно бы вырезанной в пустоте. Успокоив взволновавшееся было сердце, я неслышно подкрался к двери и так же, как нежный ночной любовник обнимает в жарких руках истомившуюся жертву, обхватил ручку. Я остановился, услышав за дверью множество звуков, тотчас возбудивших во мне серию быстро сменяющих друг друга картин – спятивших кадров выцветшего диафильма. Затаив дыхание, я осторожно опустился на колени и прильнул к замочной скважине, не в силах более совладать с пробуждающимся трепетом.
Даже спустя все эти годы я отчетливо помню все, увиденное мной в тот волнительно-постыдный день. Все запахи, все ощущения и образы сохранились в нетронутой и истинной последовательности, нисколько не замутненные дыханием времени. Я спрашивал себя, почему я не был ошеломлен увиденным и стоило ли мне удивляться, когда мой соскользнувший в замочную скважину взгляд остановился на Саше и Лии, самозабвенно преданных любовной игре на старинной широкой кровати с массивными резными ножками, в томном освещении нескольких пузатых оплавленных свечей? Конечно, намного важнее другой вопрос: почему, почему, когда была возможность отвернуть взгляд от бездны, я с жадным любопытством и отчаянием нырнул в самое ее жерло? Что тогда творилось в моем истерзанном сознании! Руки требовательно впились в дверь, глаза расширились от боли, безумия, страдания… и интереса. С каждой секундой я мыслил себя неким сверхчувствительным прибором, фиксирующим с осторожной тщательностью всякое движение Саши и Лии. В их движениях я находил необъяснимую и увлекательную гармонию, верх эстетической выверенности, идеал и математически просчитанное совершенство. Безупречными я находил положения их рук в заданных координатах; прекрасным и обворожительным был градус изгиба спины Лии; захватывающими казались фрикции, подчиненные синкопированному ритму двух возбужденных, юных и сильных тел. Я слышал небесное пение в прерывистых вздохах и всхлипываниях, жадно впитывал исторгаемые в воздух эмоции, паразитируя на расползающемся вокруг наслаждении. В Лии читалась доселе не виданная мной двойственность благочестия и чувственности, тесно переплетенные эмоциональность, страстность, порочность, обнимавшая еще не ушедшие невинность и чистоту, неведомо каким образом сохранившиеся в этом милом, прелестном, желанном, божественном извивающемся теле. В ее ослепленных желанием глазах я читал отражение лучших моих надежд – и худших моих страхов! Она была Евой – и она была Лилит: чувственная, близкая, недосягаемая, понятная и непознаваемая, продающая свою честь и красоту жрица Астарты на улицах умершего Карфагена – пречистый небесный ангел, подернутый вселенской скорбью о судьбе невинных, грязь под ногами страждущих бедняков, хлеб для голодных и униженных, безумие отчаявшихся, надежда, ниспосланная вышними силами, слабость моего тела, сила моего духа – все это была она, Лия, и я повторял ее имя пересохшими губами, словно целуя ее великую душу – Лия, Лия, Лия, Лия! Когда же умолкли последние аккорды их чувственной сюиты, я совсем сполз на пол, лишенный сил и желаний, и только тьма нежно ползала рядом, принимая в свои объятия мое податливое тело. Я сладострастно отдавал душу в пользование разрушительному декадансу, не помня пути назад – к чужому, неестественному свету того мира, что все мы привыкли считать реальностью.
Я ничего не говорил Саше и Лии, не отягощал себя никакими вопросами, принимая это новое свое существование безропотно и отчаянно радостно. Могу лишь сказать, что теперь каждый день я несся очертя голову к убийственной пропасти, хранившей мой маленький нескромный секрет. Все, что происходило в той комнате, принадлежало лишь мне, принадлежало без остатка. Я убедил себя, что Саша и Лия ходят туда предаваться любви потому, что того требует моя воля. Я не мог обладать Лией – но обладал ее страстью, ее дыханием, ее наслаждением и муками. Я не оправдываю своего безумия – напротив, я описываю его во всем неприкосновенном и порочном великолепии. Доводы рассудка заглушались бесконечной властью обладания любовью двух моих друзей – моих лучших и единственных товарищей. Я не догадывался, по чьей прихоти изменялся характер их неистовых ласк: испытывали ли ребята неуловимое влияние чужой сущности, царившей в том месте, либо непостижимым образом откликались на мои непроизнесенные желания – кто знает? Однако в симфонию их любви вскоре вплелись новые фразы, и я ощущал их возникновение как нечто естественное, как логически оправданное развитие первоначальной темы. Я не заметил, как в движениях Саши и Лии все сильнее выпячивалось что-то животное, создавая диссонанс в общей чувственной картине. Ребятами в равной степени завладели либидо и деструдо – особенно заметно это было у Саши, чье желание доставить удовольствие необъяснимо срослось с желанием причинить боль. Исходная соната страсти мутировала в извращенные дикарские мотивы, лишенные высокой поэтики и совершенной динамики. Тщательно скрываемое мной удовольствие от созерцания их страсти постепенно угасало – от елисейского блаженства наблюдения я пришел к опустошающей неудовлетворенности; меж тем в повседневной жизни мы продолжали вести себя как ни в чем не бывало, и вскоре Лия уже не могла
