Я снимала шины с дорогущего внедорожника и так увлеклась, что не услышала шагов за спиной.
– Помочь?
Я развернулась рывком, перехватив гаечный ключ поудобнее. Надо мной нависал какой-то небритый здоровяк – парень лет тридцати.
– Знаешь, что в этом деле самое главное? – ткнул он пальцем в шину.
– Что?
– Не попадаться! – Он сунул мне под нос свой значок.
Я бросилась было наутек, но не успела и шагу ступить, как он схватил меня за руку.
– Отпустите меня, пожалуйста! – взмолилась я.
Коп хмыкнул и посмотрел мне в лицо:
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать.
– Где твои родители?
Этот вопрос мне задавали уже раз сто, не меньше. Но отвечать на него так и не стало легче.
– У меня нет родителей.
– На самом деле нет? Или тебе просто не нравятся те, что есть?
Тут я слегка расслабилась – врать было ни к чему:
– Моя мать сторчалась. Я выросла под опекой.
Он слегка ослабил хватку, но моей руки так и не отпустил:
– У преступников и копов есть кое-что общее. И те, и другие делят мир на белое и черное. Но то, что для них – белое, для нас черно. – Взгляд его внезапно смягчился: – Может, ты просто оказалась не по ту сторону баррикад.
Четыре года спустя лицо его стало жестче. Виной тому – и бесконечная работа под прикрытием, и бесконечные бутылки виски, вроде той, что сейчас стоит между нами на столе. Но теперь мы с ним – по одну сторону баррикад, и я – не преступник, а коп. Той ночью Бобби спас мне жизнь. Наверно, я так никогда и не пойму, что он во мне увидел. Почему дал мне крышу над головой и шанс исправить все мои ошибки.
Его явно что-то беспокоит: слишком уж долго он сидит, не раскрывая рта, а это на него не похоже.
Он залпом опрокидывает в себя еще одну стопку:
– Нам подвернулся случай пропихнуть кого-то в систему. Кто-то пришил одного из головорезов, работающих на Кастилло. Позавчера из реки выловили труп.
– И что, посылают тебя? – спрашиваю я.
– Нет. Им нужен кто-то такой, кто знает всю шайку и не теряется на местности. – Он отхлебывает прямо из горла. – И выбивает больше девяноста двух из ста.
Я хватаю воздух ртом, но без толку: такое чувство, словно из комнаты разом откачали весь кислород.
– Никто, кроме меня, не выбивает столько.
Бобби отводит глаза:
– Я знаю.
Нет, это чересчур! Кастилло и Треугольник. Они похищают девушек, которых никто не станет разыскивать, и продают их, как мясо на рынке, – и это еще в лучшем случае. Те, кому повезет меньше, остаются в Треугольнике: их подсаживают на наркоту, и до конца своей недолгой жизни они обслуживают шайку Кастилло и всех, кто готов платить. Несколько лет назад я чуть было не стала одной из них.
– Постой-ка! – Я поднимаю руку. – Кастилло доверится просто так какой-то девчонке с улицы. Мне устроят проверку.
Бобби наконец поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. Я вижу, каким плотным клубком переплелись в его взгляде надежда и стыд, и меня чуть не выворачивает наизнанку.
– Я знаю, – отвечает он.
За всю свою жизнь я убила только одного человека, и эхо его воплей до сих пор не смолкло у меня в ушах. Я вскакиваю, едва не опрокинув стул; тот со скрежетом отъезжает от стола, и бармен косится на нас осуждающе. Я наклоняюсь к Бобби:
– Ты предлагаешь мне стать палачом? – шиплю я ему в ухо. – Убивать людей?
Бобби выпячивает челюсть и преображается на глазах: с таким лицом даже бывалый гангстер примет его за своего.
– Если тебе и придется кого убивать, это будут не люди. На Кастилло работают одни подонки. Дилеры, насильники, убийцы полицейских. Ты окажешь миру большую услугу, если хоть одного из них отправишь на тот свет. По крайней мере, так я смотрю на вещи.
Что ж, Бобби и правда не может смотреть на вещи по-другому. Иначе как он оправдает то, о чем меня просит?
Проведя на улице двенадцать лет, уже не останешься прежним, особенно если ты коп. Бобби насмотрелся такого, от чего каждую ночь слоняется взад-
