Сборщик душ

кому-то из взрослых, прижала мне запястье ко лбу – проверить, нет ли температуры. Потом ты начала вполголоса читать мне сказки – глупые, по твоим словам, но для больных в самый раз. Я не стала говорить тебе, что они совсем не глупые. Потом, ближе к ночи, позвонила мама и очаровала твоего отца своими извинениями и причитаниями.

На следующий день я сказала, что мне нужно пойти купить себе что-нибудь – не могу же я ходить все время в одном и том же. На самом деле я просто доехала до Мидтауна и забрала из камеры хранения свою старую одежду, заранее сложенную в пакеты из «Бергдорфа»[4] .

И все пошло как по маслу. По утрам мы валялись перед большим плоским телевизором и смотрели мультики; мы хихикали, тайком подсыпая какао в молоко для овсянки; мы жевали жвачку и выдували огромные пузыри, а потом склеивались этими пузырями друг с дружкой и кто-нибудь из нас втягивал в рот оба сразу, и если я успевала первой, то на языке оставался вкус твоей слюны. Мы гуляли по парку и пили кофе со льдом; я прижимала холодный стаканчик к твоему голому плечу, и ты визжала, а потом отвечала мне тем же. Мы примеряли шарфы с принтом и короткие полиэстеровые юбки на Кэнал- стрит. Мы ходили в кино с твоими друзьями и в восхитительной прохладе кинозала делили на двоих ледяные коктейли с соком, от которых губы становились красными, как кровь.

А потом твоя кузина Берта заболела и ровно через неделю умерла. Ты, наверно, думаешь сейчас о том, как я по средам спускалась к ней на одиннадцатый этаж посмотреть сериал про инопланетян, который ты считала дурацким. И, наверно, припоминаешь, что заболела она в четверг утром.

Я знаю, о чем ты думаешь, но дай я все объясню.

Знаешь, на что это похоже? У тебя так бывало, что рядом с кем-то особенным ты становишься еще умнее, забавнее и красивее, чем сама по себе? Ее обаяние передается тебе, а твое – обратно ей, и так, умножаясь, нарастает до почти невозможных высот. И вот уже вы обе сияете, горите этим огнем. Ее щеки розовеют, глаза сверкают, как звезды. Никто не может перед ней устоять – и я не могу. Остаться без нее невозможно, мучительно даже подумать об этом.

От звуков ее голоса ты оживаешь. Ты чувствуешь, как что-то вздымается в тебе, будто темный вал над морем. Ты слышишь, как быстро стучит ее сердце, и твое сердце тоже бьется быстрей и быстрей. Но еще миг – и вот ее уже нет.

Иногда они умирают так быстро! Всего один радостный день, полный веселья и шуток. Всего пара выходных, всего одна ночь, полная тихого смеха, и тайн, и смущенных признаний.

Но разве можно от всего этого отказаться? Как можно отказаться от этой слепящей радости, когда ты начинаешь чувствовать другую, как саму себя? Вы говорите хором, вы заканчиваете друг за друга фразы. Тебя понимают – и в то же время не перестают изумлять. И ты превращаешься в такую же, как ты, но только в тысячу раз лучше прежней.

Когда они угасают и начинают слабеть, я не радуюсь и не горжусь собой – вовсе нет. Меня охватывает ужас. Я чувствую, что меня покидает то единственное в мире существо, с которым я не согласилась бы расстаться ни за что на свете.

И в этот миг они понимают, что я такое, и отталкивают меня.

Когда Берта умерла, все переменилось. Твоя тетушка часами плакалась твоему отцу, расхаживая по комнате и вопрошая, чем она это заслужила. Твой дядя работал на какой-то опасной работе, и вести из дому до него доходили не сразу. Но он все-таки узнал и вылетел из Чикаго на похороны, хотя твоя тетушка и заявила, что лучше бы он держался подальше, если память дочери и впрямь ему дорога.

Я спросила тебя, что она имела в виду, но ты сказала, что не знаешь.

Думаю, ты соврала тогда, но я на тебя не сержусь. Наверно, ты просто не хотела меня нервировать. Наверно, ты думала, что твоя тетя просто ляпнула глупость, а я слишком легковерна и могу испугаться.

Я должна была почуять опасность, но мне было не до того. Я слишком глубоко погрузилась в твой мир, слишком увлеклась, разделяя с тобой все твои горести и радости.

Помнишь, как мы пошли в музей на выставку про вампиров? Это было в самом начале, и мы с тобой еще друг друга стеснялись. Но этот поход нас сблизил. Как же мы хохотали! Мы рассматривали тот самый плащ, в котором Бела Лугоши снимался в «Дракуле», и серые ночные сорочки его невест. Еще там была фотография его голливудского дома с притулившейся сбоку ярко-розовой бугенвиллеей и его собачек, чихуахуа, которых он называл Детьми Ночи. А еще – портрет лорда Байрона при полном параде и табличка с рассказом о том, как он разбил сердце своему другу Полидори, а тот вывел его в своей книге «Вампир» как главного злодея, лорда Рутвена.

– Как ты думаешь, они и правда этим занимались? – спросила ты.

– Этим? Лорд Байрон и Полидори? – задумалась я. Лорд Байрон был недурен собой, но того особого магнетизма, который влечет влюбленных, как бабочек на огонь, неподвижный портрет не передавал. И в очертаниях рта не читалось и намека на то, что его можно заставить по- настоящему улыбнуться, если потрудиться как следует. – Ну, может быть. А может, Полидори просто сох по нему. Любил его безответно.

– А ты в кого-нибудь влюблена? – спросила ты. Помнишь?

– Да, – сказала я. И не соврала. Конечно же, я была влюблена. Была и остаюсь.

– А ты уже призналась? – Ты смотрела на меня так серьезно, словно мой ответ для тебя и впрямь что-то значил.