– Я подумала, вы не откажетесь от пышек. Только что из печи, – сказала Джорджиана, ставя тарелку рядом с его кофейной чашкой.
Воздух полнился запахом дыма и духов. Золотой утренний свет ласкал ее милое юное лицо, еще не тронутое опустошительным временем.
– М-м-м-м, с голубикой… Мои любимые. Благодарю, Джорджиана.
Он потянулся за горячей пышкой, и мизинчик ее правой руки коснулся его левой. И от этого касания, случайного и бессмысленного, что-то давно спавшее пробудилось и шевельнулось внутри. Что-то больше него, что-то даже старше него; что-то, обитавшее там с первых дней земли. Такого он никогда раньше не чувствовал и никогда больше не почувствует – за все три миллиарда лет. Он попытался загнать чувство обратно, вымести его прочь из сознания, но оно оказалось сильнее – гораздо сильнее него. Бенефиций решил игнорировать его и впился в теплую, сочную пышку, но странное и волнующее головокружение, которое так и не удалось списать на слишком крепкий кофе, уже взяло над ним верх и даже три миллиона лет не ослабили эту хватку.
– Не присоединишься ко мне? – Он небрежно махнул в сторону свободного кресла рядом. Утреннюю программу в ментбоксе он выключил: голоса дикторов вдруг начали ужасно его раздражать.
– Спасибо, мистер Пейдж, но миссис Пейдж скоро встанет и…
– Она еще несколько часов не встанет, и мы оба это знаем. Не припомню, чтобы Куртуаза вообще когда-нибудь вставала до полудня. Прошу тебя, Джорджиана. Мне не с кем насладиться восходом.
Выбора у персиста не было. Она села. Села, тесно сжав колени, не глядя на хозяина; взгляд ее был устремлен через реку, на дымящие городские огни. Там, внизу, у нее осталась большая семья. Прошло уже несколько лет с тех пор, как она видела их в последний раз. Но навестить их она боялась: Джорджиана была молода, красива, хорошо одета и прилично откормлена. Славная добыча для любой банды – ограбить, избить, почти наверняка изнасиловать.
– Возьми пышку, – предложил Бенефиций.
– Я уже одну съела, – призналась она.
– Знаю. У тебя крошки на губе. Ты позволишь?
Он потянулся к ней – она специально постаралась не вздрогнуть, не отшатнуться – и нежно смахнул крошки большим пальцем. Первое прикосновение было случайным; но не второе.
– Расскажи мне что-нибудь, Джорджиана. Как долго твоя семья служит Куртуазе?
– Почти две сотни лет.
– И что ты о ней думаешь?
– Я очень люблю миссис Пейдж.
– Вне всяких сомнений, но мне интересно, нет ли среди твоих чувств к ней некоторого… за неимением лучшего слова… негодования, что ли?
– Конечно, нет. С какой бы стати мне негодовать?
– Рискну предположить, негодование – довольно обычное чувство для вашего народа.
– Сказать вам честно, мистер Пейдж, иногда я… – Она сделала глубокий вдох; говорить такое было довольно опасно. – Иногда мне ее очень жалко.
– В самом деле? Но как может такая, как ты, жалеть такую, как она?
Джорджиана ответила не сразу. Дымы поднимались к небу, озаренные лучами восхода.
Наконец, все так же не разнимая колен и не глядя на него, она сказала:
– Когда я была совсем маленькая, мама рассказала мне очень старую сказку про жадного человека, который хотел взять все, что видел, и когда он умер, его постигло проклятие вечного голода и жажды. Он стоял в водоеме с чистой водой, а над головой его висели ветви, полные вкусных плодов. Но всякий раз, как он наклонялся, чтобы сделать глоток, вода исчезала; и стоило ему протянуть руку, плоды пропадали.
– И эта басня напоминает тебе о Куртуазе?
– Она много о ком мне напоминает.
– Но мы все пьем, пока не напьемся, – возразил Бенефиций. – И едим, пока не утратим способности есть. Наша жизнь – нескончаемый пир.
Он сунул в рот остаток теплой пышки, наслаждаясь ее сочной мягкостью.
– Например, завтра я буду охотиться на больших белых акул у побережья Австралии, вооруженный только длинным ножом. Весьма вероятно, меня там сожрут живьем. Но на следующий день я проснусь целый и невредимый, каким сижу перед тобой сейчас.
– Но в другом теле, – заметила она, – и ничего не помня о том, что случилось.
– Я не особо уверен, – расхохотался Бенефиций, – что хочу помнить, как меня ела акула.
– Но какой смысл делать что-то опасное, если тебе нечего терять?
– Забавно, что ты сказала… Я часто думаю то же самое о любви.
Воцарилось неловкое молчание. Какого черта я вообще заговорил о любви, думал он. Какой-то дурацкий переход вышел – от перспективы быть съеденным заживо прямиком к любви.
