– Так колись, что ты ломаешься как девка навыдане?! – МихСэрыч прикусил язык, осознав тошноту фразы в восприятии друга. – Извини, дружище, это я к слову… вырвалось.
– Дурак ты… – маршал красиво сморщил тонкий девчачий носик, и по-мужицки им сморкнул. – Я вот что думаю. Вот каким таким каком, она язык наш выучит, ать? Да знаешь ли ты, что у них там, в Поднебесной, на одно слово – четыре смысла?! Они только интонации меняют: этак мяукнет – 'чайник', этак – 'стакан', вот так – 'любовь', а вот ентак – 'смерть'. А слово при том – одно! Ты думаешь, она когда-нибудь поймёт, что у нас, сколько смыслов, столько и слов?! А интонации нам, видите ли, нужны, что бы эмоции свои показать. Да у них там ваааще не знают про эмоции, типа – низший сорт, если эмоционален, одна радость должна быть, а при радости – улыбаются или смеются, и всё. Ну, плачут, так плачут. Эхх, да чаво тебе тут объясняю… Неет, брат, это мы по ихнему скоро замяукаем все…
Одри пожевала папироску, разглядывая свои загоревшие ножки, торчащие из-под символической мини-юбки. Скривилась, словно курила лимон вместо вонючего 'Беломора', сплюнула себе на туфли и рассыпалась на исчезающие песчинки. Маршал явно смотрел фильм 'Амели' со своим образом в главной роли и кое-что перенял от приёмов режиссёра. Вживается, маршал, похоже – подумал друг и отправился восвояси.
Глава 3.
Тем временем. Квартира № 69.
Стас колдовал над ужином.
Ему было непривычно и сладко ощущать себя в роли повара. Хотя, за тридцать лет холостяцкой жизни он не научился готовить и предпочитал перекусывать в кафе, в данный момент восторг творца романтического ужина наполнял его сознание. Скоро должна была появиться Лиля, он зажжёт свечи и, после горячего, будет кормить её с ложечки сладким десертом, кстати говоря, купленным всё же в привычном кафе. Там они и познакомились. Прошла уже целая неделя их совместной жизни, вот и придумал Стас отпраздновать юбилей.
Все эти дни, ему каждую ночь снился момент их знакомства. Каждый раз событие прибавляло во сне пару-тройку новых штрихов, настолько правдоподобных, что Стасу становилось непонятно – эти нюансы были на самом деле, и он на них попросту не зафиксировал внимания, а теперь, в расслабленном сне они всплывают на экране его ума, или вольная фантазия романтичного сна сама пририсовывает детали. Хотелось думать, что – первое, и Стас так думал. У него был пример: будучи в Москве в Третьяковке, его поразила картина 'Боярыня Морозова' у волшебника цвета Сурикова. Если просто глянуть на картину и пойти в соседний зал, то ничего и не увидишь. А вот если присесть у неё на пуфик и вглядываться в каждый отдельный предмет, долго рассматривать одну деталь, то через некоторое время заиграет всё полотно, засветится изнутри таааким цветом, которого в жизни просто не бывает. Но на картине он настолько естественен, что, выйдя из Третьяковки в вечернюю зимнюю Москву, можно увидеть, что Москва – она другая. И жизнь другая. Светящаяся неизвестным лучезарным светом изнутри предметов и событий, до краёв наполняющих холст этой жизни. Кстати, надо упомянуть, что, выходя в тот раз из Третьяковки, Стас решил приобрести на память репродукцию картины. Долго искал её в висячих залежах ватмана в музейном киоске, нашёл, глянул – нет света-цвета. Не передаёт принтер божественного свечения. Отложил 'гигантскую открытку', но, дабы пустым не уходить, купил следующую за ней – неизвестного ему художника Семирадского, что-то там про 'танцующую толи вдоль кинжалов, толи сабель'. Попка понравилась у девушки, закрутившейся в каком-то надрывном танце. Купил как память о 'Морозовой'. И теперь, разглядывая висящую на стене 'танцующую', вспоминал шедевр Сурикова, картину, меняющую отношение к жизни, восприятие её, и точку зрения на происходящее. Подобная метаморфоза, случилась во время встречи с Лилей. Жизнь изменила краски. И теперь каждую ночь он снова пробирался в галерею сна, что бы ещё и ещё раз внимательно разглядывать шедевр их знакомства в кафе, каждый раз замечая всё новые и новые штрихи.
А дело происходило следующим образом:
Однажды он засиделся в кафе дольше обычного: на улице лил скучный дождик и дул промозглый ветер с реки. Не лучшие времена для прогулок. Сидел, потягивал кофе, не обращая внимания на половину строк читал газету, размышляя о своём. Уже столько лет он один. Точнее – не получается у него быть вдвоём. Спасибо характеру, что как это ни сложно, но каждый раз находил в себе силы не тянуть лямку этой бессмысленной супружеской лодки, выброшенной очередным тайфуном быта на берег, а всё же в один прекрасно-ужасный момент мог сказать: 'Всё, я так больше не могу жить'. Немного лукавил. Раны отношений были не совместимы с жизнью вообще. Из последней уходила надежда. На счастье, на ощущение родства, на будущее. В голове надолго зависала одна единственная мысль, похожая на строчку декадента: 'Этот мир не такой как ты хотел…' Но, когда Стас переживал подобное состояние в следующий и третий разы, он догадался о тенденциозности данного состояния, напоминающего скорее – психическое похмелье. Была хорошая гулянка, много пели и говорили по душам, много и бурно лобызались с охами в алькове, потом морально передрались, потом забылись тревожным сном… и вот теперь – отходняк. Что делать? Как и с любого бодуна, помогает трудотерапия, помогает секс со случайной попутчицей и душевные беседы с сочувствующим другом, которые могут закончиться уже настоящей пьянкой. А можно просто – переждать. Метафизически 'лежать на диване и тупо смотреть голливудские мультики не про что'. Вот он и ходил по кафешкам, тянул горькое кофе и глядел в окно или газету. Однажды даже придумал хокку:
И в декадентски-коричневом баре
Я пил двойной гнусный кофе 'Максим'
До коль я буду больной пилигрим
В эзотерической тёмной шали?
Хокку больше тянуло на карандашный шедевр, с дрожью в пальцах процарапанный на стене туалетной кабинки, но Стас находил в ней близкий его сердцу ассоциативный ряд: кафе любят красить изнутри в цвет подаваемого напитка, не заботясь, что больше этот цвет напоминает кардинально другой продукт – уже жизнедеятельности, а не растительности; про растворимый кофе 'Максим' все заслуженно забыли, как и про его молодость – двойную по насыщенности и гнусную по содержанию; 'больной пилигрим' он потому что все сверстники давно женаты, а его всё мотает от одного очага к другому – и это несомненно говорит о болезненной несовершенности его сознания; а 'эзотерическая шаль', это те размышления и интерпретации, которыми он окружает свою тёмную несостоятельность в этом мире успешных полудурков, идентифицирующих себя только со статусом поглощаемых продуктов. Он – пилигрим, держащий курс не 'куда-то', а 'отсюда', он ловит ветер перемен в паруса своей жизни и использует его для того, что бы всё дальше и дальше уходить от торговых портов.
Привычно погружённый в свой полудепрессивный психоз, Стас не сразу обратил внимание на девушку, одиноко сидящую в неосвещённом уголке кафе. Даже так: когда он девушку заметил, то сперва поймал себя на мысли, что вроде бы некоторое время назад видел какое-то неясное облако в этом углу. Отогнал от себя странную мысль, как заранее нелепую, чего только не померещится, когда заразмышляешься в одиночестве… Девушка, видимо, ждала официанта – перед ней на столике красовались только салфетница и чистая пепельница. Обычно надо махать рукой как носильщику на вокзале или громко кричать, привлекая к себе внимание обслуги – с таким спокойным выражением лица она рисковала просидеть за пустым столиком целую вечность. В мегаполисе нельзя не участвовать в процессе, иначе он идёт мимо, просто тебя не замечая. И тогда даже официанты крадут куски твоей жизни, заставляя прозябать за столиком с салфетницей и ненужной пепельницей…
Издалека девушка напоминала китайскую нимфу, прорисованную тонкой кистью мастера – стройна, пряма, умиротворена. Застывшая богиня танца. Но Стас уже знал за собой склонность добавлять к симпатичной форме глубины содержания и в этот раз заставил себя пропустить природную красоту незнакомки, списав всё на болезненную фантазию долго воздерживавшегося от альковных утех самца. Но. От девушки исходили явно ощутимые флюиды призрачного духовного родства, способного напитать его
