На Пятничной улице
Крапчатая кобылка шла легким, летящим аллюром, изящно переступая по мощеной камнями мостовой. Тонкие стройные ноги так и мелькали на бегу, точеная, гордо посаженная головка чутко вскинута, уши насторожены, темная грива развевается по ветру — словом, кобылка лучилась внутренней силой и уверенностью, что так восхищают в породистой лошади. Подобно любому животному — или человеку, если уж на то пошло, — демонстрирующему врожденный талант, кобылка казалась погруженной в свой собственный, сокровенный мир, первобытную, природную сущность, и внимание сторонних наблюдателей привлекала только лишь красотой, движением и мощью.
«Это — мое призвание. Это — мое ремесло. Скромничать смысла нет; своим ремеслом я владею превосходно. И не стесняюсь продемонстрировать вам, насколько я хороша. Я — лучше всех». К таким выводам вполне могли прийти те, что наблюдали легкий бег кобылки со стороны, хотя вряд ли они когда-либо оказались бы посвященными в ее тайные мысли. Впрочем, возможно, что вечером такого невероятно холодного дня в голове ее роились и иные думы: что-нибудь вроде «До чего есть хочется; скорее бы домой!».
Кобылка влекла за собою видавшую виды двуколку — местами проржавевшую, местами сохранившую былой блеск, — что мерно катилась вперед. Ездок, закутанный в шарф и плед, управлялся с поводьями и хлыстом не то чтобы блестяще — ведь ему то и дело приходилось хвататься за шляпу затянутой в перчатку рукой.
Двуколка прогрохотала по аллее, где по обе стороны выстроились неопрятные домишки, а затем свернула в извилистый переулок и покатила по узкому объездному пути. Звяканье колес и цокот копыт эхом отражались от стен. Высоко в небесах слабые попытки солнца явить себя во всей своей славе давно уже сошли на нет. День угасал под серой моросящей пеленой, что время от времени грозила прорваться яростным ливнем.
За последним углом открылась перспектива более широкая. Булыжник мостовой сменился слякотной проселочной дорогой, а еще дальше, за вторым поворотом, строения расступились, открывая взгляду величественные утесы и вздымающиеся неприступные скалы, обозначившие восточную окраину города. Дорога свернула вверх параллельно горам. Здесь дома встречались куда реже, зато выглядели не в пример роскошнее; каждый стоял на своем собственном участке и утопал в зелени.
Рядом с одной из вилл ездок, заметив что-то краем глаза, поспешно натянул поводья.
«Вот те на! — возможно, размышляла про себя крапчатая кобылка по поводу этой остановки. — А ведь и впрямь самое время было бы отдохнуть, просто-таки самое время, в любой день, кроме нынешнего. А так — где он, дом и ведро с кормом? О, помчаться бы снова, обгоняя ветер!… И чего он такого интересного нашел в этом унылом месте?»
Слово «унылый» было подобрано на редкость удачно. Этот дом мало походил на ухоженные особнячки вдоль дороги, разве что материал на него пошел такой же: иссиня-серый камень и местами — кирпичная облицовка. Огромный, мрачный, угрюмый особняк высился изрядно в стороне от дороги за внушительной оградой. Видавший виды фасад щетинился льдистыми арками, витыми трубами и грозными фронтонами. С высоты крыши, над парадным входом, на гостей свирепо таращились насупленные каменные ангелы. Густой покров плюща затянул стены соседних домов, но не этого; вместо того, свесы крыши источали мерзость запустения.
Все здесь дышало распадом. Даже вековые дубы во дворе словно бы увядали, изгороди удрученно нахохлились, трава сочилась меланхолией. Однако внимание к себе приковывал в первую очередь сам особняк. Если смотреть на него не отрываясь достаточно долго, в воображении наблюдателя дом как по волшебству преображался, оживал и мрачно хмурился, точно физиономия восставшего из земли жуткого тролля: с двумя окнами эркера вместо глаз, с крышей и трубами вместо шляпы, а полуобвалившиеся ступени перед парадным входом больше всего напоминали пасть с обломанными зубами.
Однако владелец двуколки остановился отнюдь не ради дома и безотрадных окрестностей — их он проезжал по пути не раз и не два. Его взгляд привлекла одинокая фигура слуги — тот сломя голову носился по двору, точно резиновый мячик. Пулей вылетев из боковой двери, слуга тут же исчез за углом. Затем, вновь появившись по другую сторону дома, бросился к конюшням, а оттуда — в сад. Затем снова нырнул в боковую дверь, выбежал из парадного входа и заметался между пилястрами и вокруг обвалившихся каменных ступеней, заламывая руки и непрестанно выкрикивая одну и ту же неразборчивую последовательность слогов срывающимся от волнения голосом.
В какой-то момент слуга заметил, что за ним наблюдают с дороги. За долю секунды он преодолел разделяющее расстояние и прильнул к воротам ограды, вцепившись в прутья побелевшими пальцами.
— Вы его не видели? — встревоженно воззвал слуга, с трудом переводя дух.
— Кого не видел? — уточнил ездок.
— Да огромного свирепого пса, кого ж еще! — пояснил слуга — лакей, судя по платью и манере держаться.
— Где же?
— Да где угодно! Огромный свирепый пес. Турок — ну, собака такая, мастифф нашего старикана. Он как сквозь землю провалился — псина, не старикан. Вы его не видели?
— Боюсь, что нет, простите, — отозвался ездок, ероша седоватую, похожую на щетку шевелюру.
— Просто ужас какой-то. Если старикан вернется и обнаружит, что пса нет как нет, тут и мне заодно на дверь укажут. Оказаться на мели — в мои-то
