— Медаль? С чего бы? И за что?
— За неоценимый вклад в восполнение популяции истинных хранителей наследия Человечества. То есть нас, клоунов.
— Вас, клоунов… Поясни.
— Цирковые от цирковых не родятся. Еще один генблок, привет от мастеров со старой Земли. Ни обойти, ни объехать. Только от других подвидов. А на связи с цирковыми повсеместное генетическое табу, вот и крутятся они, как могут. Вы для них генетический банк — стабильность и видовое разнообразие, препятствие дрейфу генов, все дела… Странное у них, пращуров, было чувство юмора. Ох, странное. Одни только шуты да комедианты в роли хранителей культуры чего стоят… Ты теперь почти что наша. А Селия теперь сваха поневоле.
— Она сквозь землю провалится. А ты, стало быть, свою простушку уже обрюхатил, пройдоха-цирковой? — сощурилась я.
— По всему выходит, что так. Обидно только, что сам я об этом ничего не помню, — улыбнулся Аксель.
Мы помолчали. В окно светило солнце, играя медью Акселевых волос. Гулили на наших руках сыновья. Где-то, будь он неладен, зрел виноград.
— Ты их увидишь, — сказал Аксель. — Потом, позже. Но обязательно увидишь.
— Детей? — спросила я.
— И детей тоже. Но я сейчас про звезды, — ответил Аксель. — Ведь все дело в них, верно?
— Тебе ли не знать, мой капитан? — подмигнула я в ответ.
Все дело в звездах. Всегда и вовек.
При чем здесь любовь?
Я закрыла глаза.
Мои клоуны были сейчас со мной. Все четверо. Вот они, рядом.
Один из них как раз сейчас требовательно обхватывает губами мой сосок.
— Аксель! Немедленно прекрати!
— М-м?..
И правда — при чем здесь любовь?
ДАЛИЯ ТРУСКИНОВСКАЯ
КОМПАС НА ВЕРЕВОЧКЕ
Говорят, его можно встретить на закате между Девичьей башней и Кардовскими воротами. Он похож на сумасшедшего — на обыкновенного городского сумасшедшего. У него длинные седые волосы, меховая шапка в любое время года, острый нос, щеки в пегой щетине. Через плечо перекинут ремень лотка. Когда-то такие лоточники бродили по всему городу, ведя торговлю вразнос, теперь он один остался.
На лотке — это продолговатая коробка с бор-тами шестьдесят на сорок или вроде того, чтобы ее таскать, нужна особая ловкость — разложена всякая дребедень. Это старые пуговицы и пряжки от ремней, матросских и солдатских, потертые галуны от мундиров, ложки — деревянные и под серебро, складные ножи, у которых хорошо если одно лезвие рабочее, обкуренные трубки и табакерки всех видов и размеров. Не одно десятилетие (возможно, и не одно столетие) старый чудак бродит по узким улицам, предлагая всю эту рухлядь людям, которым она совершенно не нужна.
Умные люди проходят мимо, не останавливаясь, не прислушиваясь и не оборачиваясь.
Но иногда ему везет — навстречу попадается дурак…
О том, что Макаров разводится, знал весь дом. Его ненаглядная красавица имела мощную глотку. Наверняка перед свадьбой он и не догадывался, что хрупкая девочка способна командовать артиллерийским дивизионом в разгар сражения.
Соседи рассудили здраво: чужая семья — потемки, и разбираться, кто там прав, кто виноват, нелепо; оба хороши. Раз оба хороши, то и осуждать можно обоих, докапываясь до подробностей. Сосед Витька Гайдук, приятель Сани Макарова, и тот сразу не проявил нормальной мужской солидарности. Пока соседки радостно делились слухами и догадками, он соблюдал нейтралитет. Наконец Света Макарова убралась с шестью сумками тряпья и посуды. И только тогда Гайдук пошел утешать Саню.
А какое в таких случаях у мужиков утешение? Вот то-то и оно.
Не то чтобы Макаров ушел в запой, вовсе нет. Он продолжал ходить на работу и поддерживал дома порядок, не собирал у себя окрестных алкоголиков. Но ни одного трезвого вечера после отъезда Светы не было.
И странно, если бы такой вечер случился…
На окраине нравы были простые. Молодежь созревала быстро — у шестнадцатилетних уже складывались пары, после чего думать о высшем образовании было как-то неприлично. И старели тут люди быстро. И уходили быстро — потому что откладывали лечение до той поры, когда оно уже не
