Раньше, когда Коля был маленьким, ему разрешалось сперва рвать эти пестрые, глянцевые страницы. Развлечение занимало час или два: сначала на тонкие полоски, в одну строку, а потом на мельчайшие квадратики, которые, как снег, кружились за каминной решеткой и тотчас обращались в белесый пепел, соприкасаясь с алыми углями.
Коле скоро шестнадцать. И теперь его больше интересуют теннис, баскетбол и библиотека воен-городка, чем короткие разговоры с отцом над растерзанным каталогом.
Они даже перестали быть похожи. На сыне сказываются занятия спортом: он с каждым годом все раздвигается в плечах, и футболки трещат на бицепсах, а Сергея все сильнее прижимает к земле война. Спина последние дни разгибается с трудом. А еще порой пальцы, уже привычные к виртуальной клавиатуре, не справляются с ложкой или страницей газеты. И — сколько помню себя — он кричит по ночам. Было время, я к годовалому сыну вставала реже, чем к тридцатилетнему мужу.
Одно не меняется с годами. Едва по дому распространяется запах котлет, Николай уже восседает за кухонным столом и ждет свою порцию. А первую, чуть остывшую, но еще горячую, я всегда подаю Сереже. Ставлю на столик возле компьютера, чтобы он мог, не покидая виртуальности, нащупать блюдце с котлетой, выглядывающей между двумя половинками армейской булочки, и отправить в рот.
Я знаю, что в этот миг где-то там, на фронтах невидимой нам, окуклившимся в спасительном реале, войны он приваливается спиной к искрошенной пулями стене или к искореженному корпусу танка и ест. Я почти вижу своими глазами, как подтягиваются к нормам показатели в углу экрана. А’мой муж торопливо и жадно ест котлету, так, словно — так же жадно и торопливо — целует ладонь, которая ее приготовила.
А после у меня есть время до обеда. Под непрерывный шорох боев я читаю или вяжу, ухаживаю за цветами. Иногда — хоть это и запрещено уставом — я выхожу. Как говорили древние, «что позволено Юпитеру…». Я — дочка полковника Гвоздева, внучка академика Гвоздева, в нашем маленьком мирке я почти Юпитер, и мне позволено многое, о чем могут только мечтать другие офицерские жены. Например, у меня есть свободный доступ к пятилетнему лифту. Просто потому, что его спроектировал мой дед, а потом дорабатывала я сама, давно, еще до замужества. Что уж скромничать, дедушка сделал лифт с захватом в шесть месяцев. Это благодаря мне аппарат стал «пятилетним». Так и получается, что, хотя я и оставила работу ради карьеры мужа, приходится время от времени заниматься заказами сильных мира сего. На это время Сереже дают отпуск, а к компьютеру сажусь я. И у меня такой допуск, какого, скорее всего, нет даже у дяди Жоры. Так что котлеты у Сережи будут жареными, кто бы поспорил.
Да, если уж начистоту, я скучаю по компьютеру. Хотя мир без машин, как ни странно, нравится мне больше того, что остался в прошлом. Когда через любую электронику так просто было добраться до человека, беззащитного перед творением собственного ума. Поэтому я и ныряю время от времени в пятилетний лифт без особого повода. Чаще — на три-четыре года назад. Поговорить с мамой — за полтора года я все еще не привыкла к тому, что ее больше нет. Иногда, очень редко, на четыре с половиной, когда еще был жив дед. Папу мне уже не захватить. Он погиб рано и давно, еще в то время, когда война бушевала в реале, а вездесущие компьютеры хозяйничали в головах и душах. А вот поговорить с дедушкой я люблю. Правда, он тотчас начинает пилить меня со старческой въедливостью, что опять гоняю временной лифт из-за ерунды. Часто я привожу с собой свои новые разработки, чертежи и расчеты. Мы с дедом сидим над ними до тех пор, пока мама не постучит по часам и не напомнит, что мне пора кормить мужа.
Я не боюсь выйти из дома. При современных оборонных технологиях тяжелую рану получить почти невозможно. А уж если доберутся…. Если они выжгут Сергею мозг, я ничего не смогу сделать. Он будет мертв, даже пока я бегу из кухни. Поэтому я стараюсь не думать, что такое может произойти, молиться по вечерам и вовремя ставить на столик котлету.
Иногда я захожу в гости к себе. Раньше, пока доставал лифт, забиралась в прошлое поиграть и пообниматься с сыном. Сейчас он здоровенный шестнадцатилетний шкаф, от которого только и услышишь «ну, мама». Это «ну, мама» я слышу с десяти. А раньше мы так любили сидеть, обнявшись, и читать. Он целовал меня, возвращаясь из школы и на ночь. Пока была возможность снова навестить Колино детство, не получалось справиться с желанием нырнуть на пять лет назад и почувствовать теплые маленькие ручки. А теперь я достаю только одиннадцатилетнего обормота, который уже знает, что мама имеет привычку нырять в прошлое и каждый раз пытается выяснить, спросят ли его завтра по химии. На что я отвечаю, что с химией у него и в одиннадцатом классе не особенно хорошо. Колька обижается и уходит к себе в комнату.
Сейчас, повзрослевший, он больше не сердится на меня, но, мне кажется, втайне сильно обижен на отца. На соревнованиях много пап сидят на трибунах, болеют за своих сыновей. А наш воюет, поэтому Колиным победам я радуюсь одна. Но когда Сережа приходит в увольнительную, мы вместе смотрим фотографии с турниров, матчей и кинопленки из дискуссионного клуба или с очередных интеллектуальных баталий, которые устраивает для школьников университет. Иногда Коля, возвращаясь домой, застает меня за расчетами и подсаживается к столу. Наверное, только в эти часы я не бываю одна. У него хорошая голова. Мне порой ужасно хочется познакомить его с дедом, но не признаваться же моему правильному сыну, что я и сейчас продолжаю нырять в прошлое. Как всякий отличник, он полностью уверен, что пятилетние лифты — ценнейшее изобретение человечества, которыми могут пользоваться только профессионалы и только для спасения планеты. А не для того, чтобы узнать у мамы, какую музыку она хочет на свои похороны, или поспорить с дедом о способах решения зубодробительной задачи.
Хотя было время, мы даже ныряли вместе. Стыдно вспомнить. Детство, конечно, и глупость, но мне жутко хотелось, чтобы мой сын хотя бы раз поиграл на компьютере. Но он — дитя чистого реала — так и не понял прелести компьютерных бродилок. А на первой минуте простенького шутера зажмурился, зажал руками уши и мотал головой, крича, еще минут двадцать, пока дед выговаривал мне, что я худшая мать на свете.
