по палубе, грозно орал и грозил репрессиями; помощник добродушно похохатывал и втолковывал ему: «Ничего, пуцай малцик порезвица, ему от этого польза будет». Экипаж судна – вообще отдельная сага: сплошь греки, уроженцы Одессы: смуглые, бородатые, неизменно веселые, они приводили отца в восторг своим неповторимым говором. Он то и дело поминал «Гамбринус», рассказы Бунина (каюсь, не читал) и все просил сфотографировать его с мореходами; таких кадров я нащелкал несчетное множество. В итоге разрешение сидеть на марсе было получено (при условии хорошей погоды и слабой качки), и я проводил там долгие часы. Наверх не долетали кухонные и прочие запахи, распространяемые толпой паломников, не были слышны визгливые молитвы и причитания. К концу второго дня я карабкался по вантам (это такие веревочные лестницы по бокам мачт) как заправский морской волк, взлетая на решетчатые площадки марсов чуть ли не быстрее привычных к этому занятию греков.
Матросы, посменно дежурившие на верхотуре, приняли меня как своего: хлопали по плечам, учили правильно называть корабельные снасти и угощали каменной твердости солеными галетами. А я в ответ делился с ними леденцами «Холлс», изрядный запас которых прихватил с собой в путешествие.
Я обнаглел настолько, что пристраивался здесь, между небом и палубой, с планшетом – и находил удовольствие в том, чтобы, лежа на раскачивающемся марсе, «листать» на экране читаные-перечитаные книги о путешествиях. В кои-то веки я добрался и до «Моби Дика»; отец давно и безуспешно пытался мне его подсунуть. Дома я не смог одолеть больше десятка страниц, а здесь книга пошла на «ура», и я часами валялся на решетчатом настиле и глотал страницу за страницей. Я в очередной раз согласился с отцом: да, некоторые книги непременно надо читать на бумаге: как же я жалел, что бессмертное творение Мелвилла досталось мне в электронном виде!
Кстати, о бумаге. Отец верен себе: каждый вечер он садится за крошечный столик в каюте и начинает писать в большую клеенчатую тетрадь, приобретенную для этой цели еще в Одессе. Он с самого начала заявил, что намерен, ради пущего вживания в образ, вести путевые заметки в стиле девятнадцатого века и теперь старательно выполняет этот зарок. Почерк у отца ужасный; отчаявшись разобрать что-то на первой странице, я предложил условно считать тетрадкой прихваченный с собой «Мак-Эйр» и вести заметки в «Ворде»; отец с негодованием отверг это рацпредложение. Ну ничего, посмотрим, надолго ли его хватит.
Так я и просидел все плавание на марсе – иногда, разнообразия ради, делая вылазки на мостик и в машинное отделение. Пассажиров туда пускали неохотно, но для меня и тут сделали исключение. Машинное отделение меня поразило – титаническое скольжение массивных механизмов, зеркальный блеск отполированной работой стали; облитые зеленым маслом шатуны, свист пара, мельтешение вертушек регуляторов Уатта, адские отсветы в кочегарке… Стимпанк, да и только! Все же большие машины имеют свою, особую магию, которая не сравнится ни с чем иным, не столь фундаментальным…
Но все хорошее когда-нибудь кончается; подошло к концу и это морское путешествие. Позади остались стоянка в Стамбуле, дождливое марево архипелага, пальба по ящикам, любезно предоставленным боцманом (я все плечо отбил, пытаясь приспособиться к отдаче лупары), и долгое странствие вдоль малоазиатского берега.
К Триполи пароход подошел утром; паломники, обитавшие в трюме, еще с ночи потащили наверх свои узлы и котомки. Палубная публика тоже закопошилась, выбираясь из-под одеял и наскоро перекусывая. Мы с отцом вышли на мостик еще в темноте – и поймали волшебный момент, когда темные силуэты Ливана на горизонте осветились первыми солнечными лучами. Я знал, что местные горы кое-где покрыты снегом; но, увидев зарозовевшие в утреннем солнце сияющие вершины, замер в восхищении. По палубе прокатился гул; паломники тот тут, то там опускались на колени и принимались петь молитвы. Один из них все суетился, перебегал от одной группки богомольцев к другой и повторял толпившимся у борта:
– Смотрите, смотрите, ведь это Ливанския горы!
Многие из русских первый раз в жизни увидели горы со снежными вершинами и потому удивлялись сильнее других; даже купцы, стоявшие с нами на мостике, не хотели верить, что это может быть снег. Но когда отец извлек бинокль и наши спутники рассмотрели на темном кряже снежные полосы – изумлению и восхищению не было конца. Многие благоговейно обнажали головы и крестились.
К семи утра пароход встал на рейде. Не успели застопорить машины, как нас окружили арабские лодчонки; матросы орали с борта, предостерегая лодочников, но это не оказывало ровно никакого действия. Сирийцы демонстрировали поразительную ловкость – на волне, на быстром ходу фелюк эти камикадзе перепрыгивали с одной лодчонки на другую, чудом сохраняя равновесие. Ору и гаму было – хоть святых выноси. Иные карабкались по борту парохода на палубу, чтобы предложить паломникам перевезти их в Эль-Мину, порт Триполи.
Глава 7
В который раз уже Яша спрашивал себя – как его угораздило влезть в эту историю? Да, завлекательно. Да, загадок ничуть не меньше, чем в книжонках про сыщиков, напечатанных на желтой дешевой бумаге, – когда-то Яша зачитывался ими взахлеб. Ну так и что с того? Зато дело это становилось опасным – и чем дальше, тем больше. Первым звоночком стала стычка в швейцарской при психиатрической лечебнице. А теперь вот еще и погоня, закончившаяся очередным загадочным эпизодом: юный Николка вновь продемонстрировал Яше нечто не вполне объяснимое. Молодой человек, разумеется, не преминул навестить проходной двор, где случился странный инцидент; к его удивлению, пропажа нашлась. Брошенный Николкой предмет закатился в угол двора, да еще и попал под пласт отставшей штукатурки, избегнув внимания и дворника и вездесущих мальчишек.
Находка представляла собой жестяной цилиндрик черного цвета; бока его были испещрены надписями латиницей и какими-то значками. Яша разобрал знакомое слово «Pepper». От цилиндрика и правда пахло едким перцем – когда Яков, изучая находку, нажал на черную, сделанную из непонятного материала, крышечку, цилиндрик еле слышно зашипел и тут же замолк; Яша почувствовал легкое жжение в глазах и першение в горле. Молодой человек
